Алисса Муссо-Нова - Я тебя сделаю!

— Эй, эй, ты там, полегче, — донеслось из затылка.

Раздался натужный скрип, потом щелчок, затем из головы Падишаха полетела пыль, паутина с паучками… Память прошлого открылась! Падишах увидел себя, сидящим под деревом. Вдруг, падающее яблоко, крик — ЭВРИКА! Он, Падишах, а в прошлом — великий ученый, он совершает открытия, открытия, открытия! Пишет формулы, формулы, формулы…

А Червячок, проникший в великую голову из ТОГО ЯБЛОКА, поселился там надолго, и в процессе мимикрии стал Мозговым Червячком.

Итак, все стало на свои места! В прошлой жизни наш Падишах был велик, да и в этой не мал! Он сгреб в кулак усы вместе с трубкой, и сунул их прямо в пасть Левой голове Дракона. Левая от неожиданности проглотила усы, даже не прожевав, и только громко чавкнула трубкой. Падишах вынул из ящика стола большую бутылку шампанского, на котором сияла золотом этикетка: «Мозговой дихлофос полусладкое», и, стрельнув пробкой в Правую голову, вышиб оттуда Мозгового Червячка, а в рот Правой головы, открывшийся, чтобы завопить о несправедливости, направил пенную струю. Немедленно и Левая и Средняя головы сделали языки трубочками и тоже зачмокали пузырчатым вином. Когда вожделенный напиток иссяк, Средняя голова сказала:

— Продолжаем разговор! Итак: Девушки, три часа пятнадцать минут! Пора на обед!

Была суббота, а потому во дворце имели место развлечения.

Господин декоратор махнул рукой: давай! Розовый в брямках танк ЛИССи разогнался и припечатал конного адмирала к стене. Гарем охнул и одновременно сотни юбок взлетели вверх, скрывая-пряча расстроенные личики.

Адмирала-на-лошадке дамы любили, и потеря была тяжела.

— Охренеть можно уже от ваших опытов, господин декоратор, — проворчал Кот, разглядывая, как из-под обломков стены выбирается Нечто — с головой припечатанного адмирала, но почему-то на копытах боевого Коня.

Народ взвыл от восторга! Хотя конного адмирала все любили, но в обличье Кентавра он был гораздо краше, импозантнее, и загадочнее! И Кентавр был принят по-царски!

На площади перед дворцом по этому поводу был устроен парад, а потом праздник у фонтана. В честь праздника гарем дружно построился и начал перекличку. В этих утренних звонких звуках явно читались какие-то ритмы… Шехерезада почувствовала какие-то движения собственной души, что-то сжималось в груди и таяло, таяло, таяло…

— Как я трепетно… — Шехерезада грустно вздохнула и притихла.

— Блин, а я не трепетно, а треморно!

Шехерезада очнулась от грусти, рядом с ней сидел виночерпий и горевал:

— Пить меньше надо! Впрочем, с этой публикой — вот посмотрите на площадь… — виночерпий кивнул на площадь.

Но Шехерезаде послышалось: «посмотрите на лошадь!», и она пристально вгляделась в стоящего рядом с Падишахом Кентавра, в границу человеко-зверя, в то самое загадочное тире, которое соединяло-разъединяло две стихии. Из-под тире выглядывал клочок рекламного плаката.

Шехерезада поразмышляла чуток, достала сумочку, порывшись в ней, нашла орудие пыток — щипчики для выдергивания лишних бровей, и этими зловещими плоскогубцами вытащила за краешек обрывок бумаги. Радостный текст гласил:

— Да-а-а-а, им хорошо — в лес, а когда на Арбате живешь, не очень-то в лес разбежишься! — погрустила над бумажкой Шехерезада. — Хотя, что это я? Я ж не препятствую? Тряхнуть что ль стариной? — она расправила плечи. — А отчего бы и не тряхнуть!

Улыбнулась всем лицом, озорно засмеялась, топнула и рявкнула:

— НЕ ПРЕПЯТСТВУЮ!!!!

Многоголосое эхо отвечало ей из всех уголков природы…

И затряслась Старина… И загуляло беспрепятственное эхо по всем закоулкам Шехерезадиной старины, плодя все новые и новые ритмы…

Тут уж и виночерпий не растерялся, — ритмы оные отлавливал, да в коньячок окунал. Вот так, всего за 27 минут набрал он полную корзинку Алкоритмов, рюкзак ими набил, да и к югу потянулся, к большой воде…

— «Возьми меня к реке, положи меня в воду!» — привычно-нетрезво вопили Алкоритмы.

— Будет, будет вам и возьмилка, и река с водой, и Ахтуба с Ашулуком! — ехидно посмеивался виночерпий, потрясая рюкзаком.

А старина все тряслась и тряслась…

— Вот торкнуло-то, — подумала Шехерезада, — как будто Лисси из своего розового танка долбанула, сразу из всех трех башен! Пусть это будет — к деньгам! Пусть все живут широко — не по средствам! Непосредственно то есть!

И стало так! И это было хорошо! Время от времени непосредственный народец оглядывал друг дружку и делал убийственно точный вывод:

— Да ты, брат, не по средствам живешь!

Отчего брат совал руки глубоко в карманы, опускал очи долу и с притворно виноватым видом копал носочком песочек, накручивая в это время в кармане денежный генератор (почему в кармане — потому что car-money — специальное место для денежной машины) и бормотал денежную мантру (на всякий случай):

— Посредством по средствам непосредственно по средам посреди посредствености…

И мир материальный раздувался до небес… Это народное состояние достояния грозило затянуться. И тогда самый догадливый (угадайте, кто!) решил народ взбодрить! Он подошел к некопаной еще земле, где росла буйная трава. Выжав из мозгов все свои знания по ботанике, он понял, что трава исключительно двух видов — чабрец и бодрец.

— ТАК! — воскликнул новоиспеченный ботаник. — Разрешаю ЧУДО!

— Ура, — радостно завопило ЧУДО, выпрыгивая из травы-бодреца, — меня наконец-то разрешили!

— Ну, раз Чудо разрешилось — беру его себе! — скумекала ободренная Шехерезада и, цапнув Чудо за микитки, упрятала в Короб. Там уже просматривался небольшой особнячок, да с флигельком, да гаражик просторный образовался вроде бы как сам собой…

А ботаник разгулялся не на шутку: «Кому бы еще чего заоксюморонить? Все и так уже излишне бодрые, некому желание удовлетворить».

Но что-то суетное обеспокоило его. Это что-то оказалось стариком Хоттябычем.

Хоттябыч ползал на коленках по краю поля, рвал бодрец-траву.

— Эй, ты чего? — окликнул его ботаник.

— Оголодал, вот, на подножный корм перешел, — обиженно зашмыгал носом Хоттябыч. — Хоття б травы-бодреца с утреца пожевать.

— А-а, оголодал. Дык ты чабрец жуй, он раз в пять калорийней. И это, руки в чистотеле помой сначала, а то на тебя имодиума не напасешься потом.

Старик Хоттябыч учетверенькал в чистотел. Ботаник тем временем размышлял: «Голодный, значит есть хочет. Хочет. Желает. Можно исполнить желание. Накормить его надо. А чем? Обижен. А вот обидой его собственной и накормлю. А то совсем дошел старикан, уже нормально не ходит, эк его обида в дугу согнула. А надо, чтоб — нивдугу!» И ботаник завернул обиду в виде пиццы.