Самуил Лурье - Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова)

Представьте, нашелся кандидат в президенты с более или менее созвучной фамилией - обиделся, говорят, и чуть ли не к суду попытался писателя притянуть.

А Виктор Петрович как отрезал: Рванов - плод моего поэтического вымысла. Примерно как Т. Ларина у Пушкина. Желаете судиться - докажите сперва, что вы у нас один такой и что выдумать вас невозможно. Отрезал - и, как слышно, в суд его пока не волокут. Лишь по телефону без конца угрожают: мол, как только победим - сразу повесим. Но это и без угроз ясно.

Современность, благоухая, кипит - но в Петербурге, оказывается, кое-кто помнит, когда родился Державин. В прошлую пятницу 252 годка исполнилось бы Гавриле Романовичу, если бы стоило так долго жить. День выдался ветреный, солнечный. Во дворе державинского дома собрались литераторы и знакомые литераторов, человек шестьдесят: посмотреть, как вручат Державинскую премию поэту Олегу Охапкину.

Там во дворе - бюст классика на постаменте, и вокруг постамента призрак лужайки, черновик рощицы, аллея в несколько шагов. Настелили на какие-то ящики ковровую дорожку, некто в джинсах обтер Державину бронзовое лицо (надеюсь, платком), под бессильный на ветру клавесин спел разумным баритоном красивый господин во фраке: зря на Россию сквозь страны дальны из Тредиаковского, - и праздник начался.

Тут, на Фонтанке, 118, когда-то жили мои друзья - и рассказывали, что в одной из квартир прямо над чьим-то супружеским ложем вделана в стену доска, и текст на ней удостоверяет: именно у этой самой стены общался с Музой - Г. Р.

Теперь в здании - ресторан "Державинский", а также Интерьерный театр, и музею Пушкина что-то досталось.

Исключите ресторан, добавьте наш местный Пен-клуб и общество (вроде приличных людей) под названием "Дом Державина" - получите собрание основателей Державинской премии. Тысяча долларов и большая медаль - в данном конкретном случае за многолетнее служение одической традиции.

Лауреат сказал речь - как я понял, о просодии державинской и своей - и прочитал стихи. Потом состоялся небольшой концерт - и под конец было налито всем и каждому по полстакана молдавского сухого вина.

Бедный, скучноватый, но очень опрятный получился праздник. Почти совсем без пошлости. Счастье, что не осуществилась первая, черновая мысль устроителей: разыграть сцену знаменитого лицейского экзамена - чтобы какой-нибудь ряженый, как бы в гроб сходя, благословил, кого жюри назначит.

Обошлось. Были только сад, ветер, солнце, музыка, стихи.

Кстати, о стихах. Как это удивительно у Державина - когда из трудной стукотни деревянных шестерен вдруг взлетает музыка:

Вседневно муки умножая,

Всечасно прелестьми маня,

Не льсти напрасно, дорогая,

Своей любовию меня...

В 1776 году сочинено!

Письмо XIX

6 сентября 1995

"... И почему же тогда - если я не способен - мой путь был к величию? Не к литературе вообще, а именно к величию? Ведь это не был еще один хороший писатель, медленно дозревающий на солнце как баклажан, как все эти Бунины, Куприны, Брюсовы и даже Блоки, а явно и очевидно (и даже страшно) пришел Некто... И все ахнули: "Вот он, пришел!" - и многие перекрестились от страху. Это потом они говорили следом за Толстым: "Он пугает, а нам не страшно!" - потом, когда я изменил себе... Ведь только уксус и желчь у меня настоящие, а вместо сахару - патока. Сладко, но противно. И что такое: желчь с патокой?"

Да, вы угадали - хотя бы по шутке Л. Н. Толстого: это Леонид Андреев, сорока семи лет, за год до смерти, составляет сводный баланс.

Он, как известно, покинул советскую Россию чуть ли не первый, но ушел совсем недалеко - ежедневно часами разглядывал Кронштадт в бинокль - и очень скоро умер - уже полузабытый. Потом его еще запретили в отчизне - на всякий случай. Теперь "Художественная литература" с похвальной аккуратностью заканчивает собрание его сочинений (предыдущее вышло в 1913-м), а издательство "Atheneum - Феникс" выпустило удивительную книгу "S. О. S." последние дневники Андреева, последние письма, последние статьи - мрачные мысли на Черной речке. Прощайте, прощайте, в XXI веке никто не вспомнит - и, быть может, зря.

Мастер фразы: почти каждая - да просто каждая - с восхитительной легкостью исполненный голосовой трюк. Плюс яркое воображение, плюс бесконечная наивность: дорожил красивыми словами, как романтический гимназист, - а с натуры даже рисовать не любил. Собственно говоря, это Треплев из чеховской "Чайки": писатель, не умеющий ввести читателя в обман. Ничего кроме правды - а глаза колет выдумка; пугает - не страшно...

Читателю не страшно потому, что автор не умеет скрыть свой ужас.

Леонид Андреев ни на минуту не мог забыть, что Судьба, Толпа, Сила, Злоба, Похоть, Смерть со всех сторон обступили нашу крохотную сцену и, толкая друг друга, вылавливают грязными крючьями трепещущие фигурки, уносят в мучительную тьму, не давая оглянуться на любовь и культуру.

Он чувствовал: над нашими головами - доисторический лес, и невозможно даже вообразить, чего нельзя сделать с человеком, чего нельзя отнять.

Мировая война и особенно революция полностью подтвердили его правоту: Россия необыкновенно похожа на жизнь как таковую, без иллюзий. Но он не обрадовался: у него-то как раз были иллюзии. Он не верил в окончательную победу демонов большинства, а верил в историю, в географию - не исключено, что и в Бога, - и вообще - будто время бездонней, чем глупость.

"В истории "великая русская революция" займет исключительное место как небывалый дотоле момент, когда частью мира правил, как самодержец, коллективный Дурак..."

Еще и другая метафора неотвязно преследовала его: будто бы в цивилизацию вторглись полчища четвероногих. Бинокль был сильный - при ясной погоде последствия виднелись отчетливо - и болела голова.

"Будь я воистину свободен и смел духом, будь я способен к истинному подвигу и решительному разрыву с принятой и освященной ложью, я отрекся бы от русского народа. Поднял бы крест и пошел в пустыню, без родины, без своего народа, без пристанища. Горе мое, что только русским языком я владею, и нельзя мне безвестно затеряться, утонуть в океане человечества..."

Затерялся, затонул, мечта сбылась. Один-единственный человек всю жизнь верил неколебимо, что Леонид Андреев был гений.

"Дорогой сын мой Леонид Великий писатель Вот уже менула 20. лет стого счасливого дня когда мы все радовались твоему таланту Но я не образования мать Радовалась еще раньше когда ты написал и в Орле была напечатано твой рассказ... Я больше обрадовалась не славе твоей и деньгам в последстви Поняла что значит быть писателем поделящимся с людьми своими скорбими и радостями Все люблю что ты написал тебя же самого нет придела моей любви Дай Бог тебя на многие лета быть тем чем ты есть..."