Джей Хейли - Что такое психотерапия

Вероятно, обучение и образование в терапевтической сфере отличаются от таковых в других сферах. Если мужчина построил мост, а мост обрушился, то кто-то должен обучить его, как построить более прочный мост. Когда он будет строить свой следующий мост, эти знания пойдут ему на пользу. Однако если у мужчины нарушены отношения с женщиной, то терапевт, который учит его, как улучшить эти отношения, не обязательно сделает его жизнь более мирной. По-видимому, обучение людей общению или тому, как им жить, не приводит к таким же очевидным успехам, как обучение в вещественном мире. Другими словами, как сказал однажды мой коллега: «Если вы пнете ногой камень, вы сможете рассчитать дальность и траекторию его полета. Если вы пнете собаку, ваши расчеты будут не столь надежны». То же самое можно сказать про обучение клиентов их личным взаимоотношениям: живые объекты сильно отличаются от мостов.

Так каким же правилам мы должны следовать, обучая клиентов? Я предлагаю следующие тезисы.

1. Так как в наше время многие молодые люди уверены, что жизнь меняется слишком быстро, чтобы можно было доверять словам старших, то они часто стараются найти себе терапевта-сверстника. Если терапевт является специалистом в какой-то области, то он обязательно должен учить клиентов в смысле предоставления им информации, в которой они нуждаются. Например, несомненно, разумно рассказывать клиенту о СПИДе, если ты хорошо знаешь этот предмет. Но это совсем другое, нежели говорить матери, как плохо она воспитывает своих детей, и ждать при этом, что эта информация ее изменит.

2. Если терапевт не в силах удержаться от интерпретаций и поучений, он должен быть совершенно убежден, что внедряемые идеи позитивны.

3. Если терапевт не может не быть педагогом, он может видоизменить свою навязчивую тягу к поучениям, ограничив себя в желании объяснить клиенту его мотивы.

Вплоть до середины XX в. в психотерапии считалось само собой разумеющимся, что события прошлого определяют события настоящего. Например, фобия, навязчивость, тревога рассматривались как способы поведения, перенесенные в настоящее из прошлого опыта, но ставшие в настоящем неадекватными. Если человек: страдал такой навязчивостью, как беспрестанное мытье рук, считалось очевидным, что он пережил в прошлом некое событие, породившее страх, а страх в свою очередь сделал подобное поведение необходимым. Если мужчина слишком много пил, то семья, в которой он вырос, объявлялась дисфункциональной. Идея о том, что человек реагирует беспомощностью на стимулы из прошлого, большинство из которых он не осознает, оказала влияние на образ мыслей как в сфере самой психотерапии, так и за ее пределами. Так, если в наше время женщина не испытывает удовольствия от сексуальных отношений, она часто уверена в том, что, должно быть, в детстве подверглась сексуальным домогательствам, даже если она ничего об этом не помнит.

Хочу рассказать, как в 1950-х гг. я беседовал с сотрудником психиатрической больницы. Он поведал мне о молодом человеке, который проходил у него терапию. Я спросил, был ли тот юноша женат. Психиатр не знал. При этом он занимался с этим молодым человеком несколько раз в неделю в течение полугода. То, что он так мало знает об актуальной ситуации своего клиента, меня ничуть не удивило; в те времена некоторые из нас помогали психотикам заново переживать оральную стадию развития младенца. Мы не замечали того, что само по себе пребывание в больнице отчасти порождает их проблемы. Мы были уверены, что проблема — в их детстве, и пытались выявить воздействия на них в раннем возрасте. Тогда мы только начинали признавать значимость актуальной ситуации пациента, такой, например, ситуации, как помещение в больницу и оставленная за ее воротами семья.

Когда в те дни я работал с клиентами, которым был поставлен диагноз «шизофрения», я проводил с ними часовые сеансы пять дней в неделю, в течение нескольких лет. Тогда психотерапию вели именно так. Я несколько лет лечил молодого человека, прежде чем начал понимать, что его проблемы порождает пребывание в больнице. Он провел взаперти 15 лет; когда я взял его с собой в ресторан, он не знал, что нужно делать с меню. При этом считалось, что, пребывая в больнице, он лечится, а после лечения будет готов выйти из больницы и жить самостоятельно. Социальное окружение, в котором он жил, нельзя было считать подходящим.

Сегодняшние терапевты, возможно, не осознают, насколько глубоко в те дни мы были погружены в теорию. Я вспоминаю, как вел терапию с молодым человеком, который регулярно заявлял, что его желудок полон цемента. Он говорил так, как будто и в самом деле верил, что у него внутри цемент. У него были и другие разновидности бреда. Будучи его терапевтом, я представлял себе его проблему как фиксацию на оральной стадии, где цемент символизировал материнское молоко. Как сказал Джон Розен, будущий шизофреник сосал каменную грудь [18] Rosen, J. N. (1951). Direct analysis. New York: Grune & Stratton. .

Я проконсультировался по поводу этого случая с Милтоном Эриксоном и спросил, что бы сделал он. Он сказал: «Я бы сходил в больничную столовую и посмотрел, какая там еда. Затем я бы побеседовал с клиентом о его пищеварении». Я подумал, что Эриксон недооценивает значение оральной стадии, но в столовую пошел. Еда была отвратительной. Затем я, как и советовал Эриксон, начал беседовать с пациентом о пищеварении, и это, похоже, помогло.

Когда современные психотерапевты говорят, что симптом уходит корнями в прошлое, они лишь повторяют общие слова, которые твердили два или три поколения супервизоров. Большинство преподавателей психотерапии все еще придерживаются этих убеждений, поэтому-то данный вопрос и является до сих пор спорным. Гипотеза о том, что значение прошлого не более чем метафора, была выдвинута сторонниками системной теории. В 1950-х гг. появилось предположение, что симптом представляет собой адаптационное поведение, а не что-то неадекватное. Когда появились аргументы в пользу рассмотрения симптома как отражения актуальной ситуации человека (т. е. симптом соответствует тому социальному контексту, в котором возник), стало ясно, что для изменения симптома нужно изменить социальную ситуацию. К социальной ситуации относятся как семьи, так и больницы.

Вопрос в том, лежит ли «причина» симптома в настоящем или в будущем? Очевидно, что существуют способы поведения, которые, возникнув в прошлом, продолжаются и в настоящем, например навыки счета или вождения машины, но как насчет симптома? Позвольте мне пояснить это на примере. Вообразим, что человек, который боится ездить на лифте, приходит к психотерапевту. Терапевт может предположить, что этот страх является следствием некой травмы в прошлом, каким-то образом связанной с замкнутым пространством, а может — что этот страх выполняет какую-то функцию в настоящем. Не приносит ли стремление избегать поездок на лифте этому человеку какой-нибудь выгоды в его социальной жизни? Или терапевт может забавляться обеими идеями — прошлой травмой и актуальной функцией — или найти их интересными, но не имеющими отношения к терапии. Цель одна — клиента нужно избавить от страха перед лифтами, и этой цели можно достичь, не исследуя прошлого и не принимая во внимание актуальных функций симптома в настоящем (фобию можно устранить, вообще не касаясь функций симптома).