Владимир Леви - Исповедь гипнотезера

Пошлость пахнет протухшей наивностью.

Качество, казалось бы, противоположное (первоздан-ность! свежесть!), пошлость тем не менее из наивности и происходит. Утрата наивности и есть, собственно, пошлость, но утрата не изъятием, а распадом.

Владения пошлости — всё, что лежит между неведением и мудростью, между детскостью и гениальностью — все необозримые пространства недознания, недомыслия, недочувствия. Чудище обло!.. Жалким бледно-розовым язычком болтается в пасти его то, что, пожалуй, и самому веселому пошляку в грустную минуту покажется пошлостью — пошлость похабная.

Перетекая сама в себя, в развитом виде являет классического глиста. Фантасмагория паразитизма. Самозарождение из всего и вся.

«Подними глаза, прохожий, мы с тобою так похожи…» Искушенный пошляк знает тебя как облупленного, навязывает тебе твой тошнотно знакомый образ, уверен в твоих реакциях, ожидает аплодисментов. Кто и когда мог противостоять опошлению?..

Радуемся и плачем от умиления, встретив родную пошлость посреди горных высот: ох, ну вот, слава богу, можно расслабиться и позволительно жить: он гений, но он такой же, как мы, даже хуже.

Ложь всякой правды, смерть всякой жизни.

Придется на этом проститься, Жорик Оргаев. Я виноват ЗА ТЕБЯ. Не углядел твоей черной дыры, только инстинктивно отталкивался.

Бывают у всякого безмасочные мгновения. На каком-то симпозиуме мы столкнулись в туалете, обычное замешательство: ты издал некий «фых», я отвел глаза, с тем и разошлись.

Вот в тот миг, странно ли, ты мне, наконец, и открылся. Глаза у тебя навечно испуганные: слепой голый ужас безлюбого существования. При гениальных счетно-психологических способностях — полнейшее отсутствие слуха на искренность. Ты не понимал свободы, не слышал ее. Живопись могла бы спасти, но не ухватился.

Самозащита твоя прошла много стадий и теперь остается только определить конечное состояние.

Ты не болен и не здоров. Ты пошл. И на этом я навсегда прекращаю о тебе думать. Убийцей тебя не считаю… Я сам.

…Время буксует, начинает медленно катиться назад, все быстрей, в страшной скорости… Рассвет зреет, проступает сквозь деревья, что напротив моего окна (в этот час с ними еще можно поговорить), прорезает занавесь… В это время из соседнего чужого пространства всегда доносятся неудивляющие бредовые звуки: то ли кошка воет, то ли ребенок плачет или стонет женщина…

Это умирает ночь. Рассвет становится настырным, сквернонаходчивым, с пулеметной голубизной, и ворона, все та же самая, опять спросонья нехорошо выразилась, как-то полтора раза… Общежитие призраков закрывается на учет.

— Уй-Я! Предок! Уй-Я-а-а!.. Ну где ты?..

— Ан-Тон? Я не Уй-Я, Ух-Ах, пора бы запомнить. Уй-Я был мой прапра…прапра…прапрадедушка, не смей его беспокоить, он смерть как устал. Ну, чего тебе?

— Поговорить надо.

— Не дает покоя старику, что за болтун. Не говорить надо, а жить, я же тебя учил.

— Не ворчи, я не долго. Еще неизвестно, кто из нас старше. Ты умер в двадцать восемь, а мне уже сорок с раком. Не умел читать, не знал арифметики…

— А ты не умеешь делать каменные топоры и бросать копье, не умеешь нюхать следы, есть не умеешь, не есть не умеешь, спать не умеешь, не спать не умеешь, бегать разучился, добывать жен никогда не научишься. Ну иди, играй.

— Подожди, а зачем ты жил?

— Опять за свое?

— Но ведь я — это ты, сам же говорил?

— Я такого не хотел.

— А какого?

— Как я, только лучше. Сильнее! Смелее! Удачливее!.. И мой сын, мой мальчик Гин-Ах стал таким, стал! Сильный, хороший! Был Вождем племени, Великим Шаманом! Ум-Хаз родила мне его, когда мне было семнадцать, а ей не было и пятнадцати. В десять лет без промаха метал дротик с обеих рук, в двенадцать ударом дубины сбил в прыжке саблезубого тигра, и тут как раз подоспел я… А когда Аб-Хаб, проклятье на семя его, сожрал мою душу. Гин-Ах постиг Великое Заклинание Ум-Дахиб, моей бабки, и отомстил ему, — а когда Хум-Гахум, проклятье на имя его и род…

— Хватит, сто раз слышал. Скажи лучше: зачем все это, ежели я плохой? Какой смысл?

— Дурачок, совсем тебя цивилизация загребла. Мы, как и вы, жили для своей жизни. Жили, чтобы есть Унуаху — антилопа такая, примерно с нынешнего слона. Жили, чтобы пить воду из озера Ой-Ей-Ей — вода, какая вода! — у вас такой нет. Чтобы жевать агагу — это плоды такие, вы их заменили своими невкусными наркотиками и этой безумной дрянью, от которой мой дух выворачивается наизнанку, ты много раз это со мною делал, мерзавец!..

— Еще зачем?

— Чтобы разить врагов и съедать их печенки! Чтобы плясать у костров и играть в дам-дам, я тебе уже показывал эту игру, у тебя кое-что получалось. Чтобы Ум-Хаз была моей днем и ночью, и чтобы Ум-Дам, ее сестра, тоже…

— Но неужели ты не задумывался…

— Я разговаривал с Иегуагу. — Это твой бог?

— Какой еще бог? Он был большим змеем с огненными глазами, днем жил в озере Ой-Ей-Ей, а ночью летал. Он взял у меня Ум-Дам и моего брата, Уй-Ая.

— Ты рассердился?

— Когда он забрал Ум-Дам, то целый день кидал в него большими камнями. А когда взял и Уй-Ая, я поклялся, что больше никогда не буду с ним разговаривать и попросил Бум-Баха убить его огненным копьем. Но этой же ночью Иегуагу прилетел ко мне и сказал, чтобы я был спокоен, потому что так надо.

— 3ачем?..

— Тебе этого не понять. Потомок Уй-Ая убил бы твоего деда, и ты бы не смог родиться. А от меня и Ум-Дам еще в триста восемьдесят девятом колене произошел бы тигрочеловек Куру-Хуру, а от него детоеды, племя истребительное, после них не было бы уже людей на земле.

— Быть не может.

— Говорил — не поймешь. Я пошел.

— Подожди! Неужели и вправду ты считаешь мою жизнь…

— Погляжу, как умрешь.

— А если…

— Кто-нибудь да останется. У Гин-Аха было двадцать шесть сыновей, а моих, слава Иегуагу, полмира, и все они твои братья, и остальные полмира тоже.

— А не можешь ли подсказать…

— Не приставай, не знаю и знать не советую. Благословляю семя твое, ну, привет.

День без выводов

Посетил офис, потом двух пациентов, мотался, ехал в переполненном автобусе, двадцать минут на одной пятке. Давно уже заметил, что автобус автобусу рознь, в том смысле, что при одинаковом давлении бывают разные атмосферы. В одном сразу попадаешь в питательную среду, из другого выскакиваешь, как из хорошей парилки, раздавленно-окрыленный. Попадаются и такие, где вполне можно вздремнуть, стоя вот так на одной пятке и оперевшись о чей-нибудь дружественно-меланхолический нос. Решает какой-то невидимый вирус, что ли, кто успевает выдохнуть?.. Некоторые машины следовало бы немедленно снимать с линии и подвергать дезинфекции. (Прости, уже выводы.)

В этот раз попался виртуоз: то гнал, как ошпаренный, то, на всем ходу круто тормозя, уминал публику, рывками наддавал газ». — «Кх-х-х-роходите вперед!» — «Кх-х-х-освободите заднюю дверь!» — «Оплачивайте х-х-р-р-роезд!» — надсадные рыки из репродуктора, как щебенка. М-да, такой проезд стоит, пожалуй, не оплачивать, а оплакивать, думал я. Еще на подножке ощутил, что секунд через пятьдесят… И точно: сперва две прекрасноликие девы вдруг закипели, затанцевали, заскрежетали, спины их, как одноименные полюса магнитов, начали судорожно отталкиваться друг от дружки — возникла со всей очевидностью острая несовместимость спин; тут же старушка с кошелкой рухнула на кошелку с другой старушкой, старушки молча поцеловались, запищал ребенок, кто-то закашлялся, у кого-то что-то квакнуло, раздавилось, закапало, а затем…