Ролло Мэй - Сила и невинность: в поисках истоков насилия

Когда этот акт абсолютного насилия свершается на сцене или экране, вздох облегчения проносится по залу. Это эстетически необходимо, что-либо меньшее будет недостаточным. Насилие делает завершенным незавершенный без него эстетический гештальт. В этом месте публика испытывает экстаз насилия в эстетическом смысле.

— Со смешанными эмоциями можно взирать на то, что разные телевизионные каналы делают с целью "вычистить" из программ содержащееся там насилие. Должен с сожалением сказать, что эти усилия приводят в основном к большему вытеснению насилия, большей изощренности в его подаче и к сожалению, большей нечестности в декларируемом отстранении от сопряженных с этим грязи и уродства, что в отдаленной перспективе приведет не к снижению насилия, а росту лицемерия и притворства.

Но если "насилие есть зло", почему оно столь необходимо в этой новелле, равно как и во многих других классических произведений литературы? Должно быть какое-то насилие, которое отвечает потребности человека, которое не может быть всецело "плохим". Оно, по-видимому, присутствует в сказках братьев Гримм, в пьесах Шекспира и драмах Эсхила и Софокла. Оно должно быть жизненной реальностью, которая на уровне бессознательного опыта требует своего признания. Что это?

Смерть есть насильственный акт для каждого — нас силой отделяют от этой жизни. Этот факт не отменяют современные лекарства и то, умирает ли человек на больничной койке, приведенный в состояние зомби с помощью морфия. Смерть всегда дана нам как возможность. Именно эта возможность придает смысл жизни и любви [78]. Вне зависимости от того, можем ли мы надеяться, что сами выберем наш способ и время смерти, страх смерти присутствует в нашем воображении. Ибо важен не сам факт, а его смысл.

Смерть — не единственное насилие, которому мы все должны подвергнуться. Жизнь полна другими актами насилия. Само наше рождение, необходимая борьба между родителем и ребенком, терзающие сердце разрывы с теми, кого мы любим, — все это переживания, в которых физическое и психологическое насилие неизбежно имеет место. Ни одна жизнь в своем течении не свободна от эпизодов насилия.

Эстетический экстаз насилия в великой литературе сталкивает человека лицом к лицу с его собственной смертностью. Это одно из ее предназначений. После просмотра трагедии на сцене или ее чтения мы часто обнаруживаем в себе желание углубиться в себя и задуматься об этом. Мы испытываем то, что Аристотель называл катарсисом сожаления и ужаса, и мы алчем его вкусить. Это не только приближает нас к нашему внутреннему центру, но, парадоксальным образом, делает нас более внимательными к нашим ближним. Это помогает нам увидеть, что мы, эфемерные создания, рождены, боремся и живем лишь отведенный нам срок, а затем, как трава, увядаем; и наша "ярость против ухода света" будет иметь если не какой-то практический эффект, то, по крайней мере, больше смысла.

Именно поэтому более глубокие переживания вызывает трагедия — скажем, Шекспира или Юджина О'Нила, — чем комедия. Греки решали эту проблему, помещая само насилие — которого было достаточно в "Эдипе", "Медее" и в других трагедиях — за пределами сцены. У Шекспира и Мелвилла, напротив, насилие происходит на сцене, но там оно определено эстетическим смыслом драмы. В этом разница между драмой и мелодрамой (как в современных телепередачах, которые извлекают выгоду из насилия как такового).

Вопрос, который необходимо задать: включается ли насилие в фильм или драму для достижения шокового эффекта, ужаса и щекотания нервов, или оно есть неотъемлемая часть трагедии? В "Макбете", "Гамлете" и "Антигоне" насилие требуется для эстетической полноты драмы. В трагедии мы не только ощущаем нашу собственную смертность, но также трансцендируем ее, значимые ценности предстают более выпукло. Мы не переживаем здесь чувство совершенно бессмысленного разрушения, как тогда, когда видим по телевизору восточных пакистанцев, заколотых штыками, — лишь ужасное зло, ради предотвращения которого мы готовы отдать что угодно.

Хотя в литературе, равно как и в жизни, смерть всегда эмпирически побеждает, человек побеждает духовно, превращая эти переживания в аспекты культуры, такие как искусство, наука и религия.

Непосредственно после повешения Билли Бадда, в киноверсии новеллы Мелвилла, моряки на британском военном корабле внезапно видят французский военный корабль, огибающий мыс в нескольких милях от порта. Все они кричат: "Ура!"

Почему ура? Эти люди знают, что они идут в бой, в грязь, жестокость и смерть, которой является война, и все же кричат "ура!". В самом деле, лишь отчасти причину этого можно видеть в выходе запертых, подавленных и невысказанных эмоций, которые родились при зрелище казни их любимого товарища. Но есть и более весомая причина. Мы переходим теперь в другую область, наиболее сложную из всех, в которых нам надо разобраться — в область насилия на войне.

На рациональном уровне практически любой человек отрицает и ненавидит войну. Когда я учился в колледже перед Второй мировой войной, я помню как отпрянул, когда профессор английской литературы заметил, что он практически уверен в том, что будут еще войны. Этот учитель был мягко говорящим, чувствительным, невоинственным типом, насколько это возможно, но я молча глядел на него так, словно он был изгоем. Как мог человек допустить такую мысль? Разве не ясно, что мы должны воздерживаться от мыслей о войне и веры в то, что она будет — и, конечно, от ее предсказания, — если мы хотим достичь мира? Несколько сотен тысяч других студентов, будучи как и я пацифистами, пребывали в иллюзии того, что достаточно крепко верить в мир, чтобы этим намного укрепить мир между народами. Мы не задумывались о том, как наш образ действий походил на суеверие — не думай о дьяволе, а не то он окажется тут как тут, среди нас [79].

Мы были столь воодушевлены вычищением войны из наших сознаний, что совершенно игнорировали провокационное эссе Уильяма Джеймса "Моральный эквивалент войны". Написанное вследствие неприятия "нашей грязной войны с Испанией", оно было прочитано Уильямом Джеймсом в качестве лекции в 1907 году. Оно до сих пор проницательно освещает основные проблемы, пусть даже сами ответы уже не убедительны. "В моих заметках, хотя я и пацифист, — пишет Джеймс, — я не стану говорить о зверской стороне военного режима (чему уже воздали должное многие писатели)…" Его предупреждение направлено против веры в то, что описание ужасов войны воздействует как сдерживающее средство:

Демонстрация иррациональности и ужасов войны не дает эффекта <���…>. Ужасы порождают упоение <���…>. Когда [стоит] вопрос об отсечении от человеческой природы всех ее крайностей, неуместно говорить о цене <-…>. Пацифисты должны более глубоко вникнуть в эстетическую и этическую основу воззрений их оппонентов [80].