Клаудио Наранхо - ГЕШТАЛЬТ - ТЕРАПИЯ

Хочу признаться, что никогда не интересовался историей Гештальт-терапии и даже не думал что-нибудь посвятить этому вопросу, пока Рикардо Зербетто не попросил меня сделать обзор Гештальта за последние двадцать лет. Обзор, однако, не получился, и д-р Зербетто, ставший одним из организаторов этой конференции, пожелал, чтобы я все же остановился на этом вопросе. Позже он собирался провести сессию, посвященную истории Гештальта, где мой доклад «Гештальт после Фритца» явился бы частью выступлений по нью-йорскому и калифорнийскому периоду деятельности Перлса. Задача, которую я на себя взял по обзору гештальтной литературы и «Гештальт-журнала» в хронической последовательности, позволила мне многое увидеть более ясно и почувствовать теперь искренне желание поделиться своими соображениями по истории Гештальта.

Поскольку никто из Нью-Йорка не взялся за это дело, а Эйб предпочел более личное представление своего становления как Гештальтиста, я почувствовал себя вправе рассказать не только о «Гештальте после Фритца», но также о Гештальте в эзаленский период Фритца. Мне показалось необходимым показать то, что я считаю основой последующей работы Фритца (на Западном Побережье): «новое начало», которое он пережил во время кризиса в Израиле, когда ему было шестьдесят. Именно поэтому, когда несколько недель тому назад ко мне позвонил Рикардо и спросил, как я собираюсь озаглавить выступление, я ответил (не желая удлинить и без того длинное название): «Геш-тальт-терапия после Иерусалима». Он был озадачен, неверно истолковав столь апокалиптический слог.

Вижу, как он представил то, как это будет звучать для людей, не знающих, что приезд Фритца в Израиль стал поворотным пунктом его жизни - событием, сделавшим его не просто талантливым, а мастером. В моем несколько неспешном заглавии отразились сразу и жизнь Фритца в Израиле, и нечто «апокалиптическое». С технической точки зрения это было неправильным, поскольку Фритц провел в Иерусалиме не так уж и много времени, а настоящим местом его внутреннего переворота был Эйнход [77].

Поэтому позвольте мне начать свое повествование с момента приезда Фритца в Эйнход. Эйнход - это поселок художников к югу от Хайфы, где остановился Фритц во время своих блужданий (как он рассказывает в автобиографии), почувствовав «заточенность в жизни», приговоренность и даже не депрессию - отчаяние. По приглашению д-ра Симкина он приехал в Калифорнию, а затем решил вернуться из Калифорнии в Нью-Йорк, но не с запада на восток, а через запад, вокруг света.

Первая остановка была в Японии, и он влюбился там в Киото. Затем, объехав весь свет, он устраивается в Эзалене («устраивается» - слишком сильно сказано, ведь он был вечным «цыганом»), навсегда оставив в своем сердце Киото и Израиль, остановка в которых явилась для Фритца своего рода странствованием в странствовании. В Эйнходе он познакомился с духом хиппи, и это стало для него большим ударом, поскольку до этого он всегда гнался за славой и признанием и не имел никакого понятия, что же это значит - ничего не делать.

В автобиографии он рассказывает, каким ударом было для него найти людей, которые лишь искали и искали нечто совершенно другого порядка, чем двигающее его возбуждение. Он отдался живописи и серьезно подумывал забросить свою профессию терапевта. Близко сошелся с Хиллелом (одним из основателей поселка и весьма примечательной личностью в длинном перечне израильских авторитетов), писавшим Джеку Гейнесу по поводу его книги в семидесятые:

«Он прямо мне сказал, что больше не хочет быть психиатром, он не хотел больше заниматься психотерапией, он хотел полностью посвятить себя живописи и искусству, живописи и музыке, так мне и сказал. Он распрощался с прошлым и, однако же, вернулся обратно к психотерапии, вернулся к тому, с чем распрощался, пережив то, что стало для него новым рождением».

Это впечатление совпадает с мнением д-ра Кулкара, психиатра, к помощи которого Фритц прибегал каждую неделю, чтобы проверить на себе действие ЛСД. Д-р Кулкар был восхищен Фритцем, считая однако его занятие бесполезным, поскольку не было от этого никакой пользы, Фритц и сам хорошо справлялся: «Он лечил себя, а это не было депрессией, то была боль роста, боль нового рождения».

Когда я познакомился с Фритцем в Эзалене - и когда весь мир через Эзален узнал Фритца, поскольку теперь он становится уже харизматической фигурой - это был не тот Фритц, которого мы раньше знали. Думаю, можно сказать, что он всегда проявлял большой талант, но здесь он подходит к расцвету своего гения. Между талантом и гением большая разница. Гениальность - это не просто потенция, не только прикладная способность, это глубинный контакт индивида со своей исконной сущностью. Величие, которое те из нас, кто знал его во второй фазе жизни, чувствовали в нем, явилось выражением зрелости, а не тем, что было поверхностным в начале, пусть даже и талантливым.

Однако не только расцвет гения Фритца лежал в основе «гештальтного взрыва» в середине шестидесятых; еще одним фактором этого был Эзален или, более обще, начало «калифорнийского чуда». Была какая-то провидческая связь между его приходом в Калифорнию с предложением чего-то важного и замечательными людьми, работавшими там. Поскольку не только в Израиле, но особенно в Калифорнии ищущие смысла люди находили оазис и формировали движение, запустившее контр-культуру в нашу жизни.

Фритц предлагал не только нечто особенное, он вышел на совершенно иной уровень самореализации и авторитетности, как он достаточно ясно говорит в автобиографии, утверждая, что нашел «Тао и истину». Несмотря на то, что он иногда затушевывал такое признание (когда говорил: «Я еще не дошел до высшей ступени озарения, если только она есть»), его позиция была полной и завершенной, и это выражалось через естественное ощущение его авторитета. Мне кажется, что те из нас, кто встречался с ним, воспринимали его как воспринимают мастера Дзена - не потому, что у него какая-то особая добродетель, а из скрытого ощущения, что «он знает». И интуиция, конечно же, не подводила, поскольку это восприятие подтверждалось все снова и снова. В тех пределах, где это оставалось верным, заключался фактор его психотерапевтического успеха. Вот вам пример: Хиллел, его гостеприимный хозяин и учитель живописи в Израиле, говорит: «Нам не нужно было много разговаривать, мы читали мысли друг друга», - и добавляет, что он (Хиллел) был не просто художником, но и пытался писать, но оставил свои попытки: это было трудно и не совмещалось с семейной жизнью. Он разрывался между желанием высказаться и необходимостью уединения, чтобы писать, которое никак не давала его жена.- Он никогда не говорил об этом Фритцу, но Фритц сам однажды обратился к нему: «Хиллел, ты должен был стать не художником, а писателем. Но когда в конце концов ты станешь писать тебе потребуется отдельная комната, ключ от которой никогда не давай жене». В этом есть какое-то ясновидение. Он никогда об этом не говорил, но считаю, что именно его необычайной интуицией, а не какими-то теориями, объясняется то, как он работал.