Эдвин Поляновский - Урок

Я повернул последнюю цифру. Вместо гудков – звуки рояля. Потом девичий голос – тихо:

– Да...

– Вы. Не могли бы. Зачитать. Мне. Список. Сотрудников. Вашего. Учреждения.

– Хотите, я буду играть для вас на рояле?

Но я же по делу...

– Вынемоглибызачитатьмнесписоксотрудниковвашегоучреждения?

Она улыбнулась, я это почувствовал.

– Хотите, я буду играть на рояле – для вас?

– Да, конечно.

– А вы будете слушать?

– Да...

Звуки полились полуцерковные.

– Вам в самом деле понравилось? – спросила она через несколько минут.

– Конечно же.

– Приходите к нам в театр, вы найдете здесь все, что вам нужно.

Она подчеркнула – «все»: все, что мне нужно.

И опять белая ночь среди дня. И я бегу. А в театре долго плутаю в полутьме и полусвете. Высоко под потолком погашены все юпитеры, а свет появляется неожиданно, непонятно откуда, и так же неожиданно исчезает. Дверей – множество, а выбрать нужно одну. Стучусь. Медленно, как в замке, открывается тяжелая дверь, и выходит... балерина! Белое атласное платье с воланами. Я боюсь смотреть на нее. Она делает легкий реверанс с полупоклоном:

– Добрый вам день.

Неожиданно для себя я церемонно кланяюсь:

– День вам добрый.

В таинственном полумраке от нее исходит светлая танцующая тень, что-то вроде старого медленного вальса. Наверное, где-то над ней, над ней одной, тихо кружит слабое незаходящее солнце.

Она смотрит на меня, я отвожу глаза.

– Извините, видите ли... я забыл фамилию.

– Вы Глеб?

Я вздрагиваю:

– Да. Но откуда вы меня знаете?

– А я – Лена.

– И я вас нашел?

– И вы меня нашли!

– Простите, это вы играли на рояле?

– Для вас.

– А до нашего телефонного разговора? Когда – вместо гудков?

– Я ждала тебя и играла. Я ждала тебя.

Ждала... А где же все это время был я? Почему все эти годы, всю жизнь был без нее? Сказать ли, как я виноват перед ней? В том, что я не развлекал, не забавлял ее, когда она сидела рядом со мной на маленькой голубой скамейке. Ведь она же первая протянула мне руку, такая маленькая, и мне – руку. А я не понял, и уже влюбился когда-то давно – не в нее, и берег себя потом – не для нее, и перестал беречься – без нее. А она все это время – была, была. Я хотел объяснить ей, что когда-то давно, в первый раз, не я обманул – меня обманули. Но вместо этого сказал:

– Прости ты меня.

Она подошла совсем близко:

– Ничего. Ты не виноват.

А может быть, никогда и не было той годовалой девочки и меня – рядом? То крохотное ручное существо было ближе к природе, листьям и траве, чем к людям! Она тогда, наверное, привиделась мне, а правда лишь то, что мы сейчас впервые вместе. Очень незаметно, тихо Лена берет меня под руку, и мы плывем. Мы ступаем по чему-то мягкому, как олений мох, и дышится глубоко и счастливо.

– А я думал, что уже все. Что никогда ничего больше не будет.

– Ну что ты, Глебушка, успокойся. Ты ни в чем не виноват.

Она касается меня легкой рукой. Это блаженство, наверное, назначено было на всю жизнь, от рождения и до конца, маленькими дозами, а выпало разом, с глубоким запозданием, и я ослабел от него. Никогда и ничего мне уже больше не надо, просто вот так вот плыть, плыть. Но я слабею, и где-то на дне уже шевельнулась тревога: если все так счастливо и прекрасно, значит, это ненадолго.

– Что ты, Глебушка? – шепчет она.– Это навсегда.

Значит, бывает и навсегда? Почему же тогда никто об этом не знает?

Мы плывем, и тревога нарастает.

– Пойдем сейчас к нам. Хочешь? Удобно-удобно.

У зеркальной стены я вижу: воздушные, бесплотно-юные балерины. А в центре зала – главный режиссер, а может быть, главный балетмейстер. Кто-то главный.

– Пожалуйста, пожалуйста,– приглашает нас главный.– Мы очень рады вас видеть. Вы ведь по линии Министерства культуры? Да-да-да.

Лихорадочно соображаю: надо подать себя, мне повезло, и другого такого случая никогда не будет.

– А за границей вы бывали? – спрашиваю с ленивой озабоченностью: если не бывали, то, пожалуй, я смогу им помочь. Конечно, если будет у меня время и желание этим заниматься. Девочки шепчутся, покачивая белыми крыльями.

– Спасибо. Были. Спасибо, спасибо.

– Где? – спрашиваю я устало.

– Ну, на островах Взаимности, например.

– Что вы говорите! – без всякого удивления отвечаю я.– А как же мы с вами разминулись? Ах, вы – в прошлом, а я – в позапрошлом.

– Девочки, девочки,– это он уже балеринам,– наш гость тоже был на островах... На целый год раньше нас.

– И сколько же дней вы там были? – это я – режиссеру.

– Шестнадцать.

– А я,– тут я выдерживаю паузу,– семнадцать.

– Что вы говорите! Девочки, вы слышите, на целый день больше, чем мы.

Я слышу шелест крыльев. Все с обожанием смотрят на меня. Лена тоже, и я начинаю говорить, говорить, говорить... О том, что Бог создал вначале остров Взаимности, где есть море, солнце и дневные звезды, а уже потом по его образу и подобию создал рай. Я упиваюсь, исхожу словами. И я чувствую, что имею право так долго говорить, потому что я был там больше их на целый день.

Как-то вдруг, совсем неожиданно мы с Леной снова оказываемся вдвоем. Звонит телефон, и я слышу в трубке озабоченный голос главного режиссера:

– Извините, пожалуйста. Пожалуйста, извините. По какому все-таки поводу вы нас навестили? Какая-нибудь жалоба?

– Нет-нет,– отвечаю я,– не волнуйтесь. Продолжайте работать.

Режиссер облегченно вздохнул и, не прощаясь, повесил трубку. И я с ужасом вижу, что Лены в огромной комнате больше нет. Где она? Куда ушла? Почему исчезла? Но ведь я же теперь знаю, где она работает, я ее все равно найду. Я найду ее.

– Ле-на-а!!

Все плывет. Дневной свет гаснет, надвигаются сумерки, и высоко под потолком исчезает крик: «Лена, где ты?» Там же, под потолком, красновато тлеют юпитеры. Света от них нет, и в комнате темно. «Я же тебя все равно найду!» Стены и потолок отодвигаются и исчезают в темноте, и я стою на полу, как на плоту: со всех темных сторон открыт, и меня покачивает.

– Ну вот, опять туалет засорился, и из ванны течет! – Чей же это раздраженный голос из глубины? – Сколько можно мучиться! Опять слесарей вызывать.

А где же Лена? Зачем скрылась, я ведь ее все равно найду. А при чем тут слесари? Ах, да, они, кажется, вчера приходили.

– Ты вставать будешь или нет? Всю жизнь проспишь.

Это говорят мне. Голос матери. Открываю чуть-чуть один глаз. «Где я? Сколько мне лет? С кем я? Один? Не может быть, была же Лена». Снова закрываю глаза, зарываюсь в подушку, но опять вспоминаю, что вчера приезжали слесари.

– Мне на работу пора, проспишь – завтрак сам будешь разогревать. Слышишь?

– Слышу,– отвечаю с закрытыми глазами.– Дай доспать, дай доспать... Понимаешь... М-м... Помнишь после войны соседскую девочку в Ленинграде? Леночку, малышку?