Евгений Богат - Узнавание

Он работал, чтобы дарить.

Когда ему пытались заплатить, он растерянно улыбался, чуть жалея человека, который не понимает, что существуют в мире вещи более ценные, чем деньги. Конечно, и он зарабатывал деньги — делал люстры для аэропортов, кафе, университетов на таллинском заводе «Террас». Но он жизни не делил на любимую вечерами мастерскую и нелюбимый завод. Он «Террас» любил настолько, что за двадцать лет ни разу по-настоящему не был в отпуске, отдохнет два-три дня, возвратится и работает бесплатно.

Вернувшись в Москву, я написал об Энке очерк «Добрый мастер из Таллина»; он был напечатан в «Литературной газете»; и в Таллин, для того чтобы увидеть мастера, побывать в его подземелье (и может быть, чтобы получить бесценный подарок), потянулись не только москвичи и ленинградцы, но и жители Урала, Сибири, даже Дальнего Востока. Живописное подземелье в андерсеновском дворике с утра до вечера, особенно летом и осенью, не пустовало ни на час. Жена Энке, Анна Федоровна, даже завела в конце концов, как в настоящем музее, книгу отзывов. Я чувствовал себя перед Энке виноватым за то, что теперь, когда я о нем написал, его то и дело отвлекают от работы. Но он не особенно уставал от людей и, несмотря на то, что, как большинство мастеров, любил одиночество, радовался обилию посетителей. Он любил дарить, и если бы мог, то подарил каждому по фонарю, хотя и понимал, что большинство из его гостей переступали порог мастерской совершенно бескорыстно, чтобы увидеть рождение чуда. И испытать, добавлю от себя, хотя бы в течение нескольких минут чувство сопричастности духовному миру Энке.

Я хочу сопоставить это чувство с тем, что мы испытываем, читая Андерсена. Но оно, да не обидятся на меня великие писатели, все же острее, ибо огромна радость — читать, но еще большая радость — жить. Хотя я, наверное, несправедлив сейчас к Андерсену: ведь если бы не он, то ни я, ни тысячи посетителей подвала на тесной улице Мюйривахе, не сумели бы по-настоящему открыть мир Энке. Дело в том, что узнаваниев Энке Андерсена делало этот мир особенно дорогим и волнующим. В нем оживали любимые с детства образы и сюжеты, не менее подлинные, осязаемые, чем фонари из меди и стекла.

Я пересказал в самом начале волшебную историю Андерсена «Старый уличный фонарь» и хочу сейчас к ней на минуту вернуться, чтобы отметить: меня особенно волнует не то, что Жизнь одарила фонарь чудесным талантом: показывать любимым людям удивительные вещи — чего не бывает в волшебных историях! — волнует высокая человеческая мука, которую испытывает андерсеновский фонарь. Ведь он не может этот дар воплотить из-за недогадливости старого сторожа и его жены, не зажигающих в нем огня. Без этой муки нет ни волшебного фонаря, ни волшебной истории.

Острая потребность одарять радостью не покидала Энке ни на минуту… Он хорошо, видимо, понимал, что в век, когда мир, окружающий нас, меняется непрестанно, а стрелки часов бегут удивительно быстро, хочется увидеть, почувствовать и что-то неизменное,вечно живое. Поэтому и делал фонари. Сущность обаяния, которым Андерсен наделил старый уличный фонарь — если попытаться выразить ее одним словом, — в том, что он добр.Доброта эта жила и в Энке, в его фонарях.

Я написал выше, что, не будь Андерсена, нас меньше радовал бы Энке, что узнавание в нем мира великого писателя делало его судьбу, его фонари — даже его облик! — особенно родными, понятными. Да, Андерсен и объяснял, и углублял Энке. Но и Энке — сегодняшний, подлинный, живой человек — объяснял и углублял мир Андерсена. Теперь, переживая его чудесные волшебные истории, я видел в них то, чего не замечал раньше. Что же Энке открыл мне в Андерсене? Его силу.

Личность писателя незримо живет между строк. Раньше, читая о стойком оловянном солдатике, снежной королеве, пастушке и трубочисте, старом доме, я чувствовал мудрое, человечное сердце Андерсена, но ощущал и печаль этого сердца, его беззащитность, даже обнаженность. Любимый лохматый том я держал и листал с особой бережностью и нежностью, будто бы это было оно само — его живое ранимое сердце. Энке, не уменьшив ощущения мудрости, человечности и печали, открыл мне в сердце Андерсена и нечто новое — бесстрашие и неутомимость. А сердце, исполненное веселой отваги и не умеющее уставать, нельзя назвать беззащитным, даже если оно легко ранимо. Ощутив в Энке живогоАндерсена, я с особой отчетливостью понял, что это был сильный человек, в котором ничто не могло убить любви к жизни и веры в будущее. И желания работать. И я понял, что истинная доброта — удел именно сильных людей.

Современник Андерсена, датский философ Кьеркегор, видел в нем нелепый поэтический персонаж, внезапно появившийся из томика стихов и навсегда забывший секрет, как вернуться обратно на книжную полку. Людей, окружавших Андерсена, трезво мыслящих, с суховатой душой, часто смешили, а иногда и раздражали его излишняя, по их мнению, чувствительность, сентиментальность, то, что его трогают до слез красота и доброта, то, что он часто бывает восторженно весел, может часами стоять перед зеленеющим деревом или гнездом аистов, плакать, слушая любимую музыку. Его то и дело называли чудаком, оригиналом, говорили, что он впадает в ребячество.

И никто не замечал одной удивительной особенности его судьбы: стоило ему пожелать чего-то — и он это осуществлял. Бедный деревенский мальчик захотел поступить в гимназию, а потом в университет. Безвестный студент захотел стать писателем, а потом объехать полмира… «Достаточно мне было пожелать чего-нибудь, — говорил он о себе в конце жизни, — и делалось по-моему». И он объявлял это удивительным!

Да, истинно сильные люди часто склонны бывают видеть удивительную милость судьбы в том, что достигнуто их разумом и волей. Нет, человек, написавший историю неумирающего оловянного солдатика, хорошо понимал толк в мужестве.

Весьма вероятно, что увидеть и понять это в Андерсене совсем не трудно. Но лично мне помог это понять и увидеть Энке. Я в Андерсене узнал его, доброго мастера из Таллина, и почувствовал силу. И так же, как мир Андерсена обогащал понимание Энке, так и мир Энке обогащал понимание Андерсена.

Был он, Энке, на редкость артистичен, особенно у себя в мастерской, когда ходил по ней, показывал, говорил. В его походке, улыбке, игре лица и рук сквозили изящество, легкость. Порой даже не верилось, что перед тобой — мастеровой, рабочий человек.

Я никогда и не видел его за работой, но увидел однажды в минуты полного отдыха. Уезжая из Таллина, зашел попрощаться и первый раз оказался у него дома некстати. Передавали по радио воскресный концерт органной музыки. Энке, в темном, выходном, несколько старомодном костюме, сидел у окна, отрешенный, далекий; он сидел молчаливый и замкнутый, как в концертном зале, откинув голову, положив чинно руки на подлокотники. И вот в те минуты, под орган, я первый раз ощутил с особой явственностью, что передо мной истинно рабочий человек. В его облике не было теперь изящества и артистизма, которые казались совершенно от него неотрывными. Из рукавов выходного костюма вывалились большие кисти рук с деформированными от физической работы пальцами, на неподвижном торжественно-сосредоточенном лице выступило что-то старинное, упорное, мастеровое. И я подумал о том, что его изящество, легкость, игра лица и рук были содержательными лишь потому, что за артистизмом таилась медлительная, упорная сила.