Петр Пороховщихов - Искусство речи на суде

По поводу этого письма нельзя не сделать мимоходом еще одного замечания: нельзя не удивиться его выразительности, простым и задушевным словам этой девочки, как она справедливо себя называет. Тургенев не написал бы лучше. Откуда у нее это? Да из сердца. Она глубоко чувствует и искренно пишет, и оттого ее слог – образец для лучших писателей.

Как может оратор воспользоваться такими человеческими документами? Как найдет лучше. Но верный способ заключается в том, чтобы выбросить из подлинного текста лишние места и обработать новый сокращенный текст как литературный отрывок для художественного чтения, то есть старательно обдумав логические ударения, интонацию голоса, паузы. В соответствующем месте речи прочтите его так, чтобы в каждом предложении, в каждом слове звучало все, что кипело в сердце писавшего или мелькало в его воображении. После этого несколько указаний в развитие главной мысли сами собою придут вам в голову, если только вы не нашли нужным заранее подготовить несколько сильных слов или яркий образ.

* * *

Не следует, однако, преувеличивать значение характеристики, хотя бы и самой верной. "Истинные друзья, испытанные слуги надежны,– говорит Шопенгауэр,– кто раз совершил известный поступок, тот при таких же обстоятельствах вновь совершит его, будь это доброе или злое дело". И как ошибается мудрец! Басманов был верен царю Борису, изменил царю Федору и умер, защищая царя Лжедимитрия. Бухгалтер юго-западных железных дорог Паникаровский отвез из Петербурга в Берлин 50 миллионов золотом, не утаив ни полушки, а спустя несколько месяцев проиграл в карты и, может быть, частью присвоил около 200 тысяч рублей. Кто скажет, когда он был самим собою и когда изменил себе? Басманов и Паникаровский – одно и то же; про каждого можно сказать: не злодей и не Катон; обыкновенные люди; следовательно, нетвердые люди.

Если быть откровенным, надо признать, что большинство окружающих нас только исправляет должность человека, и притом делает это далеко не удовлетворительно. В нравственном отношении они представляют не золотую середину, а малоценную посредственность: не очень добрые и не слишком злые, не слишком честные и не совсем мошенники; умственные способности у большинства бывают ниже среднего. Но и более развитые, цельные и твердые люди часто изменяют себе. В рукописях того же Шопенгауэра сохранился отрывок с несколькими короткими замечаниями по этому поводу; они очень интересны для судебного оратора. Он пишет: "У каждого человека свой характер; у многих – очень определенный и своеобразный. Но они не всегда бывают ему верны; не всегда говорят и действуют сообразно своей личности (индивидуальности). Под влиянием перемены в состоянии здоровья, в душевном настроении человек не в одинаковой мере проявляет свои настоящие свойства; какое-либо особое воздействие может на некоторое время придать его характеру чуждый ему оттенок. Поэтому Ларошфуко имел полное право сказать: on est quelquefois aussi different de soimeme que des autres. В отдельных случаях умный может поступить как глупец, храбрый как трус, упрямый – с уступчивостью, грубый и жестокий – с нежностью и мягкосердечием *(83).

Как это верно, и как часто мы говорим: неужели он мог это сделать? Это так не похоже на него.

Здесь – исходная точка оратора в нравственной оценке преступления. Его первый вопрос к самому себе – это: было ли преступление естественным отражением характера и других личных свойств подсудимого, как у Матрены в драме Толстого и у леди Макбет, или оно было противоречием его природе, как у Позднышева и Раскольникова; поступил ли он согласно или наперекор своей настоящей личности. Ответ на этот вопрос, конечно, заключается в характеристике подсудимого. Если преступление совершено негодяем, обвинение может быть сурово; защите остается заботиться о каком-нибудь смягчении ответственности (дела Тропмана, Полуляхова, Смурова); если преступник, хотя бы убийца,– добрый и честный человек, все трудности на стороне прокурора. Но в обоих случаях оратор, находящийся в невыгодных условиях, должен держаться действительности. Это крайне трудно, особенно для обвинителя. Сказать: да, я знаю, что это хороший человек; уверен, что, будучи оправдан, он станет заботиться о детях убитого как о своих собственных, что он воспитает тех и других добрыми и честными людьми; я знаю, что каторга не будет для него бoльшим наказанием, чем сознание своего преступления и вечные укоры совести; знаю, что вдова убитого простила его, и все-таки требую каторги – сказать это нелегко. Обвинять, произнести хорошую речь в таком деле неимоверно трудно. Я не знаю, как это делается, и охотно послушал бы всякого, кто мог бы научить меня этому, но утверждаю, что обвинитель обязан признать нравственные достоинства подсудимого.

Краткость характеристики отнюдь не есть достоинство в судебной речи, коль скоро с личностью связано объяснение дела. Наши лучшие ораторы нередко ограничивались одним намеком на самое событие преступления, отдавая все свое внимание характеристике и психологии. Таковы речи Спасовича по делу Александры Авдеевой, Андреевского по делу Тарновского; отчасти речь Громницкого по делу Александра Тальма. Такие мастера не могли говорить лишнего, а мы на этих примерах видим, что они совсем не заботились о краткости. Итак, если оратор признал, что характеристика известного лица нужна для дела, он должен обработать ее самым тщательным образом; необходимо, чтобы у присяжных составилось и укрепилось именно такое представление о человеке, которое нужно оратору. Его противник, конечно, представит того же человека в ином виде. Но это не значит, что второе изображение заслонит первое, или наоборот. В этом, напротив, благоприятное условие для обоих ораторов. Они могут быть оба правы, если только будут оба правдивы и осторожны. Само собой разумеется, что вслед за подробным, неторопливым разбором характера действующих лиц надо найти для каждого образное или сильное выражение, которое объединяло бы в себе сказанное. Так, Громницкий называет Александра Тальма бешеным, Спасович Авдееву – существом, едва походящим на недоразвитого человека; про Ольгу Палем Карабчевский говорит: безалаберный комок нервов.

Обратимся ко второй задаче психологического исследования на суде.

В хвалебных рассуждениях о писаниях романистов до сих пор еще принято говорить о психологическом анализе, о чудесном проникновении в душевные изгибы и тайники. Ничего подобного не нужно для судебной речи. Просмотрите сборники лучших русских, французских и английских судебных ораторов; ни удивительных тонкостей, ни бесконечной глубины в их психологии вы не найдете. Она изумительна только своей простотой, своей наглядной правдивостью. Когда мы слушаем этих настоящих ораторов, мы в каждом слове узнаем самих себя, людей обыкновенных. В большинстве уголовных дел и нет психологических тонкостей. О чем приходится нам говорить? О любви, ревности и ненависти, о лицемерии и правдивости, о жестокости и доброте, о силе страстей человека и слабой воле его. Что же из всего этого может быть чуждо нам, чего не знаем мы по собственным наблюдениям над собою и над окружающими? Разве каждый из нас не различает чистоты сердца от расчетливых добродетелей, легкомыслия от нравственной распущенности, случайной ошибки от порочных привычек? Кто не знает, как лжет неверная жена, как страдает опозоренный муж, как презирает богатство нищету, как жадно ищут чужих денег глаза корысти? Кто не видит, как близко невежество к преступлению, как часто служат ему ум и знание?