Александр Секацкий - Прикладная метафизика

Впрочем, само словосочетание «экзамен по философии» вызывает какой-то странный протест; своя доля профанации тут присутствует с неизбежностью. При этом очень важно, какова именно эта доля. Приведу рассказ Н. Б. Иванова о том, как проходит контрольная по философии в одном из американских университетов.

«Пока ассистент собирает домашние задания, где нужно было выбрать варианты ответов а, Ь, с или d, профессор обращается к аудитории:

— Переходим к следующей главе «Фауста». Почему доктор Фауст поддается искушению Мефистофеля?

Несколько студентов поднимают руки, и профессор кивает одной из девушек.

— Фауст стремится обрести знание легким путем.

Профессор отрицательно качает головой и, не вдаваясь в обсуждение, делает знак следующему участнику семинара.

— Фауст не тверд в вере, он даже не перекрестился.

— Садитесь, неправильно.

— Фаустом движет гордыня?

— Неправильно.

— ?

— Неправильно.

Наконец кто-то из студентов произносит очередную глупость, которая оказывается правильным ответом, и профессор удовлетворенно улыбается, отмечая глубокие знания попавшего в цель. После чего переходит к следующему вопросу».

Конечно, по сравнению с этой мрачной картиной самый средний семинар на философском факультете Петербургского университета выглядит чуть ли не симпозиумом Платона. Но тут многое определяет традиция. Философы США в отличие от их российских коллег не образуют единого профессионального сообщества: специалист по феноменологии в беседе с «неоплатоником» может не найти ни одной общей темы, кроме бейсбола, — что, впрочем, не помешает им остаться довольными беседой и друг другом. Помню, как в свое время поразил меня приехавший на конференцию в Петербург профессор из Луизианы, специалист по аналитической философии. О Флоренском, Шестове или Розанове профессор никогда не слышал, что, впрочем, не могло вызвать удивления. Выяснилось, однако, что он ничего не знает о Башляре и понятия не имеет, кто такой Левинас. Любознательность американского профессора не простиралась дальше избранной узкой специальности, где он был автором нескольких признанных книг. Такая святая простота вызывала у российских участников конференции чувство умиления, но к этому чувству примешивалось и уважение перед нежеланием хоть чуть-чуть притвориться знатоком. Высокомерные российские посмертники никогда не упускают такого шанса. Ярким примером может служить свершившийся в одночасье переход от диамата к собственно философии. Этот жест радикального притворства мог бы увенчаться полным успехом, если бы не жадность фраера. Стремление подверстать прежде написанное к «текущей проблематике» оказалось сильнее, чем имитация роли нормального специалиста, продолжающего преподавать как ни в чем ни бывало. Бережное отношение к своим диаматовским вкладам, вызывающее презрение посмертников-соискателей, приходится учитывать бесправным студентам-послушникам. Пока студенты держат фигу в кармане, но в своем будущем академическом всевластии они не оставят ни единого шанса неумелым притворщикам. Ведущие уже сейчас свою родословную от Канта к Бодрийяру, студенты философских факультетов никогда не признают своими предшественниками или хотя бы коллегами ни Ойзермана с Глезерманом, ни Фролова со Степиным.

Чтобы странствие по провинциям философии было успешным и не слишком обременительным, требуется сочетание двух качеств: любопытства и цинизма. Любопытство должно быть доведено до уровня исследовательской страсти — лишь в этом случае можно получить удовольствие о г компании философствующих соседей, от камлания экстрасенсов и от заклинаний, повторяемых в греческом зале. Неутомимая любознательность может завести и в совсем экзотические уголки — в остаточные очаги диамата-истмата, где окопались бывшие замполиты, лекторы общества «Знание» и прочие птеродактили вроде корифеев обществоведения из ПТУ. А в соседних нишах обитают какие-нибудь почитатели Рериха, довольно близкие к чумакователям, но все же отличающиеся от них лица необщим выраженьем.

Разъединенные провинции философии напоминают о раздробленности средневековой Европы. Обмены между территориями проходят крайне вяло, духовная пища проста, незатейлива, ее ежедневное поступление обеспечивается в рамках натурального хозяйства. Поиск крутого гуру или сокрытого имама на этом мелководье заведомо не даст результатов и поэтому не может служить стимулом для путешественника: только соединение любопытства и цинизма способно заставить продолжать странствия.

Что касается цинизма, то он отчасти предшествует странствиям, обеспечивая легкость на подъем, отчасти возникает естественным образом из сравнения полученных впечатлений. Рано или поздно странник берет себе на заметку некоторые наблюдения относительно обычаев, не осознаваемых обитателями территорий (из-за отсутствия практики сравнений). И хотя специальный интерес представляет именно философская этнография, наблюдения выходят за ее пределы. Вот фрагмент мозаичной картины.

1. Всюду, где складывается инобытие философии, поза мудрости отличается своими особенными ужимками. Тут и наивное вопрошание а la Сократ, и стилизованное глубокомыслие по-роденовски, и пифийствование (кликушество) с обращением к небесному покровителю или без такового. Разумеется, негодование по отношению к погрязшему в невежестве миру: степень признания заявленной мудрости никогда не бывает достаточной. Гримасы академической позы мудрости особенно многочисленны, поскольку всегда есть возможность тренировать их перед безропотной аудиторией. На сегодняшний день кафедра остается лучшим тренажером позы мудрости.

2. Едва ли не в первую очередь путешественник убеждается, как смешна претензия философа на роль учителя жизни. Собственные житейские обстоятельства чаще всего оказываются контраргументом для подобных проповедей. Более того, неуместные притязания тут же становятся оковами для самой философии, в каком бы направлении она ни развивалась. Наставнический пафос оказывает свое воздействие при условиях загипнотизированное™ слушающего, но при взгляде, брошенном со стороны, производит жалкое впечатление. Наверное, странник в очередной раз вспомнит изречение Станислава Леца: «Ничто так не вредит хорошему человеку, как желание казаться еще лучше».

3. В путевой блокнот можно занести и такое наблюдение: крылатые выражения суть перелетные птицы. Заметив, с какой необыкновенной легкостью подменяются авторы у популярных афоризмов, путешественник может сделать вывод, что местные авторитеты отдельных провинций философии весьма напоминают воров в законе. Вообще, культура, основанная на принципе авторствования, охотно прибегает к массовым припискам, возникающим с неизбежностью всякий раз, когда эфемеры распоряжаются наследием посмертников. Испытывая уважение к статусу классика вообще, публицисты-популяризаторы не слишком озабочены установлением исторического первоисточника: что тот классик, что другой… В результате, листая журналы или книжки типа «В мире мудрых мыслей», мы то и дело натыкаемся на сюрпризы и даже открытия. Возьмем, к примеру, выражение «Государство — это Я». Среди его авторов значатся Фридрих II, Людовик XIV, Наполеон Бонапарт, Наполеон III — список наверняка можно продолжить. Знаменитое высказывание о своем коллеге, который «стал поэтом, ибо для математика у него было слишком мало воображения», приписывается едва ли не половине известных математиков. Есть и своеобразные чемпионы по припискам (причем они в этом нисколько не виновны, поскольку свои чемпионские титулы обрели уже после смерти) — тут, пожалуй, особенно отличились Бернард Шоу и Марк Твен.