Александр Секацкий - Прикладная метафизика

Как известно, на дверях платоновской Академии было написано: «Не знающий геометрии, да не войдет». Странствующему софисту, как и любому другому страннику, попадается множество подобных предупреждений, чаще всего подразумеваемых. Кружки, салоны, сложившиеся компании предстают перед ним как пещеры из арабских сказок. Вход в каждую из пещер контролируется предъявлением определенного пароля: беспрепятственно входит только свой. Мудрость софиста, в отличие от знаний кабинетного философа, включает в себя умение в нужном месте воспроизвести вещую формулу: «Сезам, откройся!» И, поскольку общего вида для такой формулы не существует, веселая мудрость странника требует быстрого выбора подходящей отмычки из имеющегося набора (боекомплекта). А доведение отмычки до персонального сезама в режиме реального времени — это высший пилотаж. Правда, необходимо еще и влечение к подобного рода занятиям, но ведь странствующий мудрец находится в пути — и, стало быть, его влечет этим влечением.

Для начала уместно описать рельеф местности. С высоты птичьего полета (а именно такую высоту и зарезервировала за собой профессиональная философия) провинция здравого смысла или «обыденного рассудка» представляется сплошной равниной. Известно также, что территория не обустроена, усеяна кочками, многочисленными предрассудками, о которых здравый смысл то и дело спотыкается. Что касается растительности — опять же сплошное редколесье: периодически попадаются какие-нибудь три сосны, и в них пожизненно блуждают несчастные обитатели провинции. Философы давали аборигенам разные имена, по большей части обидные — но вот Гилберт Честертон предложил свое определение: просто люди. Люди, не привыкшие вставать на цыпочки даже тогда, когда им приходится по-своему мудрствовать.

Вообще, критика здравого смысла является отдельной философской дисциплиной, со времен Гераклита ей отдавали должное почти все заметные мыслители европейской традиции. Тональность критики варьировалась: преобладало, пожалуй, негодование, но встречались и язвительность (ее концентрация особенно велика в немецкой классической философии), и нотки грусти и сожаления. За последнее столетие карта описываемой страны существенно изменилась; некоторые области получили независимость и обрели иной статус, как правило, куда более высокий. Это относится к так называемому (называвшемуся так ранее) примитивному мышлению. Теперь оно, благодаря структурализму, почитается формой неподдельной мудрости, недоступной европейцам. Бинарные оппозиции индейцев бороро котируются нынче не ниже гегелевской диалектики, да и тотемизм догонов расценивается восторженными антропологами как «вторичная моделирующая система большой мощности, способная вместить весь доступный нам универсум знаний» (Ц. Тодоров).

Попробовал бы сегодня какой-нибудь современный Кант (написавший в свое время: «негры, резвые как дети, не испытывают нужды в рефлексии») снисходительно отозваться о носителях пралогического мышления — коллеги просто перестали бы с ним здороваться.

Таким образом, после произошедших революционных перемен, вызвавших переоценку ценностей, территория здравого смысла несколько сузилась и превратилась в местность, где живут и мыслят соседи. Соседям повезло куда меньше, чем догонам и бороро. Их по-прежнему именуют бюргерами, мещанами или обывателями (за исключением периодов предвыборной лести), и статус их обобщений в глазах собственно философии по-прежнему предельно низок. Самосознание соседей-обывателей, как в своей бесхитростности, так и, в особенности, в своих наивных хитростях, в лучшем случае удостаивается имени житейской мудрости; обычно же оно просто определяется как полюс, противоположный философии.

Между тем непримиримое отношение академической философии к здравому смыслу отнюдь не сводится к одному лишь презрению. Враждебность включает в себя компоненты обиды и страха. Во-первых, компания соседей отнюдь не спешит признать в кабинетном философе человека мудрого или хотя бы знатока. Скорее такого считают чудаком, своеобразным юродивым, достойным снисходительного отношения. Вовсе не восхищение, а жалость обеспечивает приют, предоставляемый самодостаточной дружеской компанией философским притязаниям какого-нибудь гиганта мысли, одинокого мыслителя.

Во-вторых, обыденный рассудок не имеет претензий, характерных для более продвинутых промежуточных (и потому лишенных самодостаточности) интеллектуальных кругов; он даже и не пытается имитировать построения, имеющие хождение в дисциплинарной философии. Пренебрежение к книжному знанию, отсутствие потребности произносить слова, которые сам не понимаешь, делают здравый смысл практически неуязвимым по отношению к провокациям возвышенного разума. Конечно, философом становится (если становится) лишь тот, кто покидает прибежище обыденного сознания, но вовсе не обязательно покидать компанию соседей с обидой и затаенной неблагодарностью.

Здесь, пожалуй, следует вспомнить слова Конфуция, полезные для всех, пребывающих в интеллектуальном странствии, но особенно для посетителей провинции здравого смысла. Конфуций сказал: «Человек ничтожный и низкий постоянно ссорится со своими ближними, но во всем следует им. Муж благородный со своими близкими прекрасно ладит — но не следует им ни в чем».

Итак, стремление здравого смысла пофилософствовать представляет собой «обыкновенное человеческое», оно благополучно реализуется среди повседневных нужд, прекрасно уживаясь с зарабатыванием денег, с регулярными порциями необходимой ругани, с проявлениями либидо и даже с самой могучей силой из числа правящих миром — с силой инерции будней. Гость из иных миров вполне может и позабыть свое родство с компанией соседей, но легкая концентрация внимания позволяет восстановить контуры житейского философствования. Единственное усилие, которое следует в этом случае предпринять, — усилие сохранения присутствия. Ибо даже самая чуткая и внимательная душа странника обычно испытывает идиосинкразию к некоторым ключевым словам. Как только в разговоре начинают мелькать «шурин», «деверь», «свояк», «Серега с Малой Бронной и Мишка с Моховой», сигнальный огонек внимания отключается, автоматически выбиваются пробки, обеспечивающие режим присутствия. Здесь и требуется некоторое усилие самоконтроля, без него не удастся сойти за своего.

Хорошим внешним подспорьем в данном случае является доза алкоголя, которая прежде всего выключает выключатели — сторожевые посты сознания, реагирующие на повтор, на банальность и на упоминавшиеся ключевые слова. Алкоголь, самый универсальный химический медиатор, удобен здесь еще и потому, что философствование здравого смысла разворачивается именно на кромке измененного состояния сознания. Для мира, в котором обитают шурины и свояки как главные источники авторитета, «выпить» и «пофилософствовать» суть смежные состояния, практически неотделимые друг от друга. Обыденное сознание вообще характеризуется совпадением противоположностей, далеко превосходящим построения диалектического разума. В частности, в обывательском кругу чтение как раз и есть развлечение, час потехи, наступающий после того, как время отдано делу. Пришельцы из вышележащих интеллектуальных пространств могут обладать другой установкой: чтение для них сопряжено, наоборот, с максимальной концентрацией присутствия, оно есть занятие, в сущности — работа.