Лоренц Конрад - Так называемое зло

Гораздо лучше будет еще раз окинуть взглядом все, что мы узнали в этой главе об агрессии и о тех особых механизмах торможения, которые не только «выключают» всякую борьбу между определенными индивидами, постоянно связанными друг с другом, но и создают между ними союз того типа, с которым мы познакомились на примере триумфального крика гусей, а также остановиться на отношении между таким союзом и другими механизмами социальной жизни, описанными в предыдущих главах. Перечитывая их, я испытываю удручающее чувство бессилия: так мало мне удалось воздать должное величию и значению процесса эволюции, который я решился описать – хотя я, как мне кажется, знаю, как он протекал. Можно было бы думать, что сколько-нибудь наделенный даром слова ученый, всю жизнь занимавшийся некоторым предметом, должен быть в состоянии изложить добытые тяжким трудом результаты так, чтобы передать слушателю или читателю не только то, что он знает, но и то, что чувствует. Мне остается лишь надеяться, что чувства, которые я не сумел выразить словами, станут хотя бы отчасти понятны читателю из краткого обзора.

Как мы знаем из 8-й главы, некоторые животные полностью лишены внутривидовой агрессии и всю жизнь держатся в прочно связанных стаях. Можно было бы подумать, что таким существам предначертано развитие постоянной дружбы и братской сплоченности отдельных особей; но как раз у этих мирных стадных животных ничего подобного никогда не бывает, их сплоченность всегда совершенно анонимна. Личный союз, личную дружбу мы находим только у животных с высокоразвитой внутривидовой агрессией; более того, этот союз тем прочнее, чем агрессивнее вид. Едва ли есть рыбы агрессивнее цихлид и птицы агрессивнее гусей. Самое агрессивное из всех млекопитающих – вошедший в пословицу волк, “bestia senza pace” у Данте, – самый верный из всех друзей. Если животное в зависимости от времени года попеременно становится то территориальным и агрессивным, то неагрессивным и стадным, то любая возможная для него личная связь ограничена периодом агрессивности.

Личный союз возник в ходе великого становления, вне всякого сомнения, в тот момент, когда у агрессивных животных появилась необходимость в совместной деятельности двух или более особей для некоторой цели, служащей сохранению вида, – вероятно, большей частью для заботы о потомстве. Этот союз – любовь – во многих случаях возникал, несомненно, из внутривидовой агрессии; в большинстве известных случаев это происходило путем ритуализации переориентированного нападения или переориентированной угрозы. Возникающие таким образом ритуалы связаны с личностью партнера; в дальнейшем они превращаются в самостоятельные инстинктивные действия и становятся потребностью, тем самым превращая в насущную потребность также и постоянное присутствие партнера, а его самого в «животное с притягательной силой родного дома».

Внутривидовая агрессия на миллионы лет старше личной дружбы и любви. В течение долгих эпох истории Земли несомненно существовали чрезвычайно свирепые и агрессивные животные. Таковы почти все рептилии, каких мы знаем сегодня, и трудно предположить, что в давние времена было иначе. Но личный союз известен только у костистых рыб, у птиц и у млекопитающих, то есть у групп, возникших не раньше позднего мезозоя. Так что внутривидовая агрессия без ее противника (Gegenspieler) – любви – вполне возможна, но любви без агрессии не бывает.

От внутривидовой агрессии необходимо четко отличать как особое понятие другой механизм поведения – ненависть, уродливую младшую сестру большой любви. В отличие от обычной агрессии она направлена, как и любовь, на индивида, и, по-видимому, любовь является ее предпосылкой: по-настоящему ненавидеть можно, наверное, лишь то, что любил и все еще любишь, даже если это отрицаешь.

Излишне указывать на аналогии между социальным поведением некоторых животных, прежде всего диких гусей, и поведением человека. Едва ли не все прописные истины наших пословиц в той же мере справедливы и для этих птиц. Как опытные исследователи эволюции и последовательные дарвинисты мы можем и должны сделать из этого важные выводы. Прежде всего, мы знаем, что самыми последними общими предками птиц и млекопитающих были весьма примитивные рептилии позднего девона и раннего каменноугольного периода, которые заведомо не обладали высокоразвитыми механизмами общественной жизни и вряд ли были умнее лягушек. Отсюда следует, что сходные черты социального поведения серых гусей и человека не унаследованы от общих предков; они не «гомологичны», а возникли, несомненно, путем так называемого конвергентного приспособления. И столь же несомненно, что их существование не случайно; вероятность случайного совпадения можно было бы выразить разве лишь с помощью астрономических чисел.

Когда мы видим, что в высшей степени сложные формы* поведения, такие, как влюбленность, дружба, ранговые притязания, ревность, скорбь и т. д. и т. п., у серых гусей и у людей не только похожи, но просто совпадают вплоть до забавных мелочей, это говорит нам с достоверностью, что каждый такой инстинкт играет некоторую вполне определенную роль в сохранении вида, и притом одну и ту же или почти одну и ту же и у серых гусей, и у людей. Совпадения в поведении могли возникнуть только так.

Как настоящие естествоиспытатели, не верящие в «безошибочные инстинкты» и прочие чудеса, мы считаем самоочевидным, что каждая такая форма поведения является функцией некоторой специальной организации нервной системы, органов чувств и т. д., – иными словами, некоторой соматической структуры, выработанной организмом под давлением отбора. Попытавшись представить себе – например, с помощью электронной или иной мысленной модели, – какую наименьшую сложность должен иметь подобный физиологический аппарат, чтобы произвести такую форму социального поведения, как, скажем, триумфальный крик, мы с изумлением обнаружим, что в сравнении с этим аппаратом такие достойные восхищения органы, как глаз или ухо, кажутся простыми. Чем сложнее и чем более дифференцированы два органа, аналогично устроенные и выполняющие одну и ту же функцию, тем больше у нас оснований объединить их общим функционально определенным понятием и назвать одним именем, даже если они возникли в ходе эволюции совершенно разными путями. Поскольку, например, каракатицы или головоногие с одной стороны и позвоночные с другой независимо друг от друга изобрели глаза, построенные по одному и тому же принципу линзовой камеры и состоящие из одних и тех же элементов – хрусталика, радужной оболочки, стекловидного тела и сетчатки, – нет никаких разумных доводов против того, чтобы оба органа, у каракатиц и у позвоночных, называть глазами, причем без всяких кавычек. С таким же правом мы можем это себе позволить, говоря о формах социального поведения высших животных, аналогичных формам поведения человека во всяком случае по не меньшему числу признаков.