Гарри Гантрип - ШИЗОИДНЫЕ ЯВЛЕНИЯ, ОБЪЕКТНЫЕ ОТНОШЕНИЯ И САМОСТЬ

С клаустрофобической тревогой быть запертым и «задохнувшимся» в хороших объектных отношениях мы подходим к тому уровню, который Мелани Кляйн и Фэйрберн договорились считать защитой психоневроза от психоза. Таким образом, клаустрофобический страх удушья является наименее опасной угрозой, которой подвергается эго. Его преодоление (когда хорошие объектные связи уже принимаются без страха, хотя, для того чтобы обеспечить возрождение наиболее глубоко регрессировавшего эго, они вначале порождают определенную степень пассивной защиты) является очевидным продвижением к осуществлению психотерапевтической цели.

Эта сложная ситуация в целом иллюстрируется первыми сессиями одной пациентки, которая до анализа страдала параноидально-шизофреническим заболеванием. Во время первых сессий она яростно колебалась между связанными со мной надеждами и страхами: «Вы разочаруете меня, вы перешагнете через меня, я вам совсем не интересна, вы станете мне говорить, что все мои отношения неправильны»; или же, защищаясь от собственных страхов: «Я ненавижу вас, я негодую, я могу вас убить», а затем в другое время: «Когда я прихожу сюда, то цепенею и ничего не могу чувствовать». Признаком прогресса стало, когда пару месяцев спустя она смогла сказать: «Прошлой ночью я почувствовала, что вы действительно заботитесь обо мне, и чуть было не расплакалась». За этим вскоре последовало: «Я чувствую ненависть к вам и к себе, когда думаю о том, как я пресмыкаюсь перед вами и завишу от вас». Здесь мы наблюдаем серьезные затруднения лишенного безопасности эго, бросающегося из одного вида связи (в трансферентной ситуации) в другую, скорее в надежде избежать опасности, чем найти безопасность. Ее внутренние переживания ясно видны в ее сновидениях в то время:

«Люди толпой ввалились ко мне в комнату, и я пыталась их оттуда выпроводить. Затем я прибежала в церковь, опустилась на колени перед игуменьей и попросила, чтобы меня постригли в монахини».

Здесь мы наблюдаем мощное регрессивное бегство от плохих объектов (в особенности от преследующего отца) в материнскую утробу и опасность разрушительного бегства от жизни. Для противодействия этому она превращает хорошую мать, которая, будучи защитницей, может поглотить ее личность, в плохой объект, в противостоянии которому она может сохранить свою «отдельность». Так, в другом сновидении:

«Я была с матерью в спальне и чувствовала себя в бешенстве. Она сказала: “Ты можешь идти спать”. Я ответила: “Я могу это сделать в любое время”. Затем мать села на велосипед и поехала на меня. Я столкнула ее на землю и сказала: “Вот тебе, наслаждайся своими мазохистскими удовольствиями”».

Но такая ненависть к своим хорошим объектам напугала ее, ибо в третьем сновидении она полностью исключила себя из хорошей ситуации:

«В доме моего священника была вечеринка. Я хотела пойти туда, но у меня не было приглашения. Я вбежала внутрь, надеясь, что меня не заметят, однако жена священника увидела меня и сказала: «Вас не приглашали. Вы не можете здесь оставаться».

Я была в отчаянии».

Однако в четвертом и пятом сновидениях она обращается к амбивалентным в моральном отношении ситуациям преследования, что предпочтительнее, чем вовсе не иметь никаких объектов или попадать в затруднения, как с хорошими, так и с плохими объектами:

«Я склонилась, ожидая наказания палкой: или, более ясно выражаясь, мать и отец улыбались и готовились меня бить. Я подумала: “О! Хорошо, все-таки это как-то связано с домом”».

Она рассказала, что в ходе предыдущего лечения у психиатра она совершала на него нападки, чтобы вынудить его насильственно ее контролировать, «как это делал мой отец». В другое время эта пациентка говорила: «Как бы я ни старалась, я чувствую, что из всего этого нет выхода».

Проблемы психотерапии отложены до четвертой части. В этой главе речь идет о диагностике, а не о лечении, и в данном месте мы лишь кратко коснемся психотерапии.

Обычно проходит длительное время, прежде чем пациент сможет последовательно принять и принести аналитику свое регрессировавшее, пассивно зависимое эго. Анализ антилибидинальных реакций против не только активных, но также пассивных потребностей, по моему мнению, наиболее важен. Я видел реальное улучшение, и оно сохраняется, когда наконец наступает понимание и принятие того, что Винникотт называет «терапевтической регрессией». Я стану исследовать трудности, связанные с достижением такой конструктивной стадии, в шестой и седьмой главах. Такой подход к терапевтическому анализу показывает, что причину затруднений следует искать не просто в превратностях развития отдельных инстинктивных влечений, которые проявляют себя антисоциальным образом, но в базисной слабости инфантильного эго, постоянно полного страха. Инфантильный страх, регрессивное бегство от реальности и возникающая в результате слабость эго перед лицом реального внешнего мира лежат в основе всех расстройств личности. Наша природная жизнь чувства обычно не является антисоциальной, а становится таковой вследствие вынужденного самоутверждения и даже яростной антилибидинальной попытки сверхкомпенсировать слабость. Одним важным исключением является непреднамеренная «жестокость» здоровой потребности младенца в матери, как это описывает Винникотт. Нашей величайшей потребностью является более глубокое понимание самых ранних стадий развития сильного эго и того, что этому препятствует или же способствует.

Надежда и возможность возрождения регрессировавшего эго является очевидной конечной проблемой психотерапии. Я не могу сказать, что нам многое известно на этот счет. Винникотт открыл тропу, по которой суждено пройти многим исследователям, прежде чем будет решена эта проблема. Я достиг обнадеживающих результатов с рядом пациентов, которые, каждый своим собственным путем, обрели безопасность для своего регрессировавшего эго в психотерапевтических взаимоотношениях. Здесь возникают два аспекта данной проблемы. Первый заключается в медленном вырастании из оков их антилибидинального (фрейдовское садистическое суперэго) преследования самих себя; они нуждаются в том, чтобы перестать безжалостно преследовать самих себя под непрекращающимся ментальным давлением, побуждающим их вести себя подобно «вынужденно ставших псевдовзрослыми», и обрести смелость принимать понимающее отношение терапевта к своему внутреннему испуганному и находящемуся под сильным прессом ребенку. Одновременно с этим протекает второй процесс — рост конструктивной веры в «новое начало»: если удовлетворяются потребности регрессировавшего эго, вначале во взаимоотношениях с терапевтом, который защищает регрессировавшее эго в его потребности в первоначальной пассивной зависимости, то это означает не коллапс и утрату активных сил на все времена, а стабильный выход из глубинного напряжения, уменьшение глубоких страхов, повторное оживление личности и возрождение активного эго, которое спонтанно и которое не надо «погонять» и принуждать; то, что Баллинт называет «примитивной пассивной зависимостью», делающей возможным «новое начало». Наконец, мы должны подчеркнуть, что регрессия и болезнь — это не одно и то же. Регрессия — это бегство в поиске безопасности и шанса нового начала. Но регрессия становится заболеванием при отсутствии какого-либо терапевтического лица, с кем и к кому можно было бы регрессировать.