Геннадий Аверьянов - Руководство по системной поведенченской психотерапии

Третий способ, возможно, наиболее сложен для понимания действующих сил и механизмов, однако он весьма продуктивен, что извиняет любые затруднения. Итак, особенность этого подхода заключается в том, что после того как различными другими методами к порогу осознания подведен оппозиционный дискурс, а дело остается лишь за его переходом в плоскость наличного поведения, психотерапевт начинает в своем наличном поведении вербализировать самую категорическую формулу актуального, подлежащего редукции дискурса. То есть пациент уже готов «перевернуть» свой дискурс «вверх ногами», когда психотерапевт, все время настаивавший на этом «перевороте», вдруг «берет отступного». Такое внезапное «торможение» дает сначала «парадоксальный» эффект (то есть обостряется реакция на самые незначительные внешние воздействия), а затем, при последовательном предъявлении пациенту психотерапевтом указанного наличного поведения, наступает «ультрапарадоксальная» фаза торможения, которая характеризуется поведением, обратным прежнему 682, то есть фактическая замена существующего дезадаптивного дискурса на новый – оппозиционный и адаптивный. Именно во время этой, «ультрапарадоксальной» фазы и отрабатываются динамические стереотипы, необходимые для поддержания нового, оппозиционного дискурса.

Все эти три подхода в решении задачи редукции дезадаптивного и формирования нового адаптивного дискурса и лежат в основе психотерапевтических техник, используемых СПП.

Дискурсивное поведение является весьма существенным элементом, позволяющим определить общее состояние пациента, поскольку, как правило, он обращается к психотерапевту как раз «с дискурсом», а не «с проблемой». Пациент, жалующийся на «постоянное продумывание» одной и той же темы («мысли вращаются вокруг одного и того же», «только об этом и думаю»), – это человек, находящийся в «плену» избыточно актуального дискурса.

«Тематика» дискурсов может быть самой разнообразной.

· «Смерть» («неизлечимая болезнь», «внезапная смерть», «я умру» и т. п. [301]). В основании этого дискурса лежит актуализированный «драйв страха», возникновение которого может быть связано как со смертью кого-нибудь из близких пациента, так и с моментом действительной опасности для жизни данного человека. Однако в ряде случаев «страх смерти» является неосознанной ширмой другой значимой проблемы пациента – проблемы сексуального круга. В этом смысле дискурс смерти является вторичным и без решения сексуального дискурса не может быть редуцирован.

· «Сексуальность» . При главенстве этого дискурса, как правило, тема не получает серьезной речевой разработки из-за особенностей отношений «картины» и «схемы», при неспособности первой воспринять , отобразить или придать соответствующий статус «драйву неудовлетворенности» второй. В этом случае требуется вербализация темы «сексуальности» («неудовлетворенности», «сексуальных страхов» и т. п.), особенно если она «скрывается» за различными «соматическими жалобами», «апатией» и т. п. – она должна обсуждаться, проявляться, получать соответствующие означения, что само по себе (при тщательной и всесторонней проработке) может привести к «вымыванию» дискурса к готовности пациента конструктивно решать стоящие перед ним проблемы.

· «Любовь» . Любовный дискурс нельзя путать с дискурсом сексуальным по трем основным причинам: во-первых, потому, что интенсивность любовного дискурса находится в прямой зависимости от возможности сексуального контакта с «предметом страсти»; во-вторых, пациент может иметь полноценные сексуальные контакты, однако тяготиться любовным дискурсом («может быть, я не могу любить», «это не любовь», «я люблю другую» и т. п.); в-третьих, если сексуальный дискурс не часто скрывается за тематикой «смерти», то любовный непосредственно ведет к суицидальному поведению. [302]Особенностью любовного дискурса является его принципиальная «неудовлетворяемость», что связано прежде всего с иллюзорностью «объекта». Однако под личиной любовного дискурса в ряде случаев скрывается другой, более существенный дискурс – «иерархический», без решения которого вторичный в данных обстоятельствах любовный дискурс не может быть редуцирован.

· «Иерархический дискурс» . Данный дискурс может иметь самые различные формы и проявляться, без исключения, во всех сферах как межличностных, так и внутриличностных отношений (брак, отношения родителей и детей, партнерские отношения, «комплекс собственной несостоятельности» и т. п.). Это дискурс конкуренции, признания, обладания 683, достижений 684, власти 685и т. п. [303]Его формула может быть сведена к отношениям «верха и низа» или «силы и слабости». Особенностью этого дискурса является амбивалентное отношение пациентов к позиции «верха», которое характеризуется, с одной стороны, желанием быть «верхом», а также нежелание плюс неспособность (у женщин) и страх плюс неспособность (у мужчин) быть им; с «низом» складывается аналогичная, но оборотная ситуация. [304]Проблема в данном случае состоит не в том, чтобы выявить те сферы, где пациент чувствует угрозу (тенденция выживания) своему статусу, а в том, чтобы определить, где он, напротив, пытается этот статус возыметь. Вербализация виртуальности «угроз» и абсурдности «притязаний» – существенный момент работы с этим дискурсом, однако «обходные маневры» зачастую оказываются значительно более эффективными. Иерархический дискурс также может маскироваться под дискурсом «вины», [305]который, впрочем, может быть и вполне самостоятельным.

· «Вина» . Этот дискурс редко бывает самостоятельным, как правило, это – по меткому выражению А. Адлера – «мужской протест женскими средствами» 686. Однако возможны и случаи «чистой» вины, когда история пациента содержит четкую связь между каким-то событием, имевшим место в прошлом, и чувством вины в настоящем. Причем пациент отчетливо осознает, где и в чем он поступил «недостойно», «низко», «подло» и т. п., кроме того, в его «картине» должна содержаться «правдоподобная» версия того, как следовало бы поступить, а возможность такого – иного – поступка предполагается пациентом не гипотетически, но как реальная возможность. В этом случае событие прошлого предстает в свете нынешнего переживания, а потому, во-первых, краски сгущаются, во-вторых, возникает компульсивное продумывание того, «как следовало поступить иначе». Здесь, кроме формирования соответствующих «модулей» «картины» пациента [306] 687, необходимо использовать и «обходной маневр», а именно: психотерапевт занимает позицию полного принятия пациента, но одновременно он столь же основательно игнорирует его чувство «вины».