Эрих Фромм - Адольф Гитлер. Клинический случай некрофилии.

Еще одной чертой, выдающей в нем некрофила, является скука. Ярким проявлением этой характерной формы безжизненности были его застольные беседы. В Оберзальцберге Гитлер и окружавшие его люди, пообедав, шли в павильон, где им подавали чай, кофе, пирожные и другие лакомства. "Здесь, за чашкой кофе, Гитлер пускался в длиннейшие монологи. То, о чем он говорил, было в основном известно собравшимся, поэтому они почти не слушали его, а лишь изображали внимание. Иногда Гитлер сам засыпал посреди своих разглагольствований. Тогда компания продолжала беседовать шепотом в надежде, что он своевременно проснется к ужину". Потом все шли обратно в дом, и два часа спустя подавали ужин. После ужина показывали два кинофильма. Затем какое-то время все обменивались впечатлениями от фильмов, обычно довольно банальными. Примерно к часу ночи некоторые уже не могли сдерживать зевоту, хотя делали над собой усилие, чтобы казаться бодрыми. Но все продолжали общаться. В унылой беседе проходил еще час или больше, оставляя ощущение пустоты. Наконец Ева Браун, обменявшись с Гитлером несколькими словами, получала разрешение уйти к себе наверх [14]. Через четверть часа, пожелав собравшимся доброй ночи, удалялся и Гитлер. Теперь оставшиеся могли расслабиться, и нередко за этими часами общего оцепенения следовала веселая вечеринка с шампанским и коньяком [15].

Во всех этих чертах отчетливо проявлялась страсть Гитлера к разрушению. Однако ни миллионы немцев, ни политики всего мира не смогли этого увидеть. Наоборот, они считали его патриотом, который действует из любви к родине; немцы видели в нем спасителя, который избавит страну от унижений Версальского договора и от экономической катастрофы, великого зодчего новой, процветающей Германии. Как же могло случиться, что немцы и другие народы мира не распознали под маской созидателя этого величайшего из разрушителей?

На это было много причин. Гитлер был законченным лжецом и прекрасным актером. Он заявлял о своих миролюбивых намерениях и после каждой победы утверждал, что в конечном счете все делает во имя мира. Он умел убеждать — не только словами, но и интонацией, ибо в совершенстве владел своим голосом. Но таким образом он лишь, вводил в заблуждение своих будущих врагов. Как-то, беседуя с генералами, он заявил: "У человека есть чувство прекрасного. Каким богатым становится мир для того, кто умеет использовать это чувство… Красота должна властвовать над людьми… Когда закончится война, я хочу посвятить пять или десять лет размышлениям и литературной работе. Войны приходят и уходят. Остаются только ценности культуры…" Он заявлял о своем желании положить начало новой эре терпимости и одновременно обвинял евреев в том, что с помощью христианства они посеяли нетерпимость.

Рассуждая таким образом, Гитлер, пожалуй, на сознательном уровне и не лгал. Он просто входил в свои прежние роли "художника" и "писателя", ибо так никогда и не признал своей несостоятельности в этих областях. Однако такого рода высказывания имели еще одну, более важную функцию, имевшую прямое отношение к "стержневым" свойствам его характера. Функция эта заключалась в вытеснении мысли о собственной деструктивности. Прежде всего в форме рационализации. Всякое разрушение, которое производилось по его приказу, имело рациональное объяснение: все это делалось во имя спасения, процветания и триумфа немецкого народа и с целью защиты от врагов — евреев, русских, а затем англичан и американцев. Он просто повиновался биологическому закону выживания. ("Если я и верю в какую-нибудь божественную необходимость, то это необходимость сохранения видов".} Иначе говоря, отдавая разрушительные приказы, Гитлер был убежден, что намерения его благородны и что он просто исполняет свой "долг". Но он упорно вытеснял из своего сознания собственное стремление к разрушению, избегая таким образом необходимости глядеть в лицо подлинным мотивам своих действий.

Еще более эффективным способом вытеснения являются определенные реактивные образования. Явление это хорошо известно в клинической практике: человек как бы отрицает какие-то черты своего характера, развивая в себе прямо противоположные качества. Примером реактивного образования было вегетарианство Гитлера. Не всякое вегетарианство выступает в такой функции. Но у Гитлера это, по-видимому, было именно так, ибо он перестал есть мясо после самоубийства своей племянницы Гели Раубаль, которая была его любовницей. Как показывает все его поведение в тот период, событие это вызвало у него острое чувство вины. Даже если исключить высказывавшиеся в литературе предположения, что он сам убил ее в припадке ревности к одному еврейскому художнику, — для этой версии нет доказательств, — все равно есть основания винить в этой смерти Гитлера. Он держал ее взаперти, был необычайно ревнив и в то же время с увлечением ухаживал за Евой Браун. После смерти Гели он впал в депрессию и устроил своеобразный поминальный культ: ее комната оставалась нетронутой, пока он жил в Мюнхене, и он посещал ее каждое Рождество. Отказ от мясной пищи был, несомненно, искуплением вины и "доказательством" его неспособности к убийству. Возможно, тем же объясняется и его нелюбовь к охоте.

Отчетливые проявления таких реактивных образований можно обнаружить в следующих фактах, которые мы почерпнули в книге В. Мазера. Гитлер не участвовал ни в каких столкновениях с политическими противниками, до того, как захватил власть (за исключением, быть может, одного случая). Он никогда не присутствовал при убийствах или казнях. (Рем знал, о чем говорит, когда перед смертью просил, чтобы его застрелил личнофюрер.) После того как некоторые товарищи Гитлера погибли при попытке осуществить переворот в Мюнхене (9 ноября 1923 г.), он всерьез помышлял о самоубийстве и у него стала дергаться левая рука — симптом, вновь появившиеся после поражения под Сталинградом. Генералам не удалось убедить Гитлера совершить поездку на фронт. "Многие военные, и не только военные, были твердо уверены, что он избегал этой поездки, потому что не мог выносить вида мертвых и раненых солдат" [16]. И дело не в отсутствии мужества, которое он продемонстрировал еще в первую мировую войну, и не в жалости к немецким солдатам — к ним он испытывал не больше теплых чувств, чем к кому-либо другому [17]. Я считаю, что эта фобия — страх увидеть мертвые тела — была защитной реакцией: на самом деле он боялся осознать собственную страсть к разрушению. Пока он отдавал и подписывал приказы — он просто говорил и писал. То есть "он" не проливал кровь, ибо избегал видеть настоящие трупы и всячески оберегал свое сознание от мысли о собственной деструктивности. Эта защитная реакция основывается, в сущности, на том же механизме, что и его мания чистоты, о которой говорит Шпеер [18]. Такой симптом как в легкой {у Гитлера была легкая форма), так я в тяжелой форме постоянного навязчивого мытья обычно имеет одну и ту же функцию: смыть грязь и кровь, которые символически прилипают к рукам (или ко всему телу). При этом обнаружение крови и грязи вытесняется; осознается только потребность в "чистоте". Нежелание видеть трупы похоже на эту навязчивость: то и другое суть формы отрицания деструктивности.