Диана Видра - Помощь разведенным родителям и их детям: От трагедии к надежде

Многие родители считают: «Если я все буду делать правильно, то моему ребенку не придется ревновать меня к новорожденной сестренке» или: «Братья и сестры, если они душевно здоровы, обязательно только любят друг друга». Это тоже неверно. Конкуренция здесь неизбежна, и это явление нельзя считать только отрицательным. Важно не отсутствие самой ревности, а умение с нею обращаться. Точно так же нельзя верить в то, что: «Если мать (отец) по-настоящему любит своего ребенка, то она (он) никогда не сможет пожелать хотя бы на минуту от него освободиться». В данной сентенции кроется отрицание амбивалентности (противоречивости) любовных чувств: место обидам и ненависти есть только там, где есть любовь и зависимость. Но если я принципиально не признаю за собой права иногда «быть злой на ребенка» или на минуту пожелать себе отсутствия забот, налагаемых на меня воспитанием, то любой «прорыв» чувств подобного (агрессивного) характера неизбежно вызывает во мне захлестывающее и парализующее чувство вины. Фигдор считает это чувство главным виновником многих бед еще и потому, что оно непременно требует психической защиты: оно вынуждает закрывать глаза на действительность, отрицать очевидные вещи, уходить от ответственности, заменяя ее часто весьма сомнительными «педагогическими» теориями и т. п. Очень важно уяснить для себя разницу между (по)желаниями и действиями. Даже если я и пожелала себе отсутствия всяческих забот, это еще далеко не значит, что я действительно освобожу себя от моих материнских обязанностей и брошу своих детей на произвол судьбы. В желаниях нет никакого преступления. Исполнение желаний — это уже зависит от реальных возможностей, общественных норм и моих моральных представлений. Стыдиться желаний тоже не стоит, стыдиться следует дурных поступков.

А вот «дух», который с удовольствием поселяется в разведенных родителях: «Мой ребенок не проявляет по отношению к разводу никаких особенных реакций, итак, разлука с отцом не повлияла на него плохо». Да как же трезвым умом можно себе представить такое: меня бросает самый близкий, самый любимый человек, а я не переживаю из-за этого? Или другой «дух развода»: «Ребенок после посещения отца совершенно расстроен. Итак, эти посещения вредят ребенку», а «дух» отца в свою очередь: «...так... так... ребенок не хочет обратно к матери...». Нет, дети в этих ситуациях страдают не из-за свиданий с отцом, а из-за того, как эти свидания обставляются. Если они чувствуют, что «мама сердится на меня за то, что я люблю и папу тоже», они начинают бояться теперь после частичной потери отца потерять еще и мать. Именно этот страх и делает их нервными, раздражительными, «капризными».

Фигдор обращает внимание и на тех «духов», которые поселяются в педагогах: «Спокойные, ненавязчивые дети — это душевно здоровые и социально развитые дети». Но и этот «дух» выполняет весьма важную функцию. Иначе учителю пришлось бы признаться себе в том, что ему гораздо легче работать с группой подчиненных, безынициативных детей, чем с тремя десятками ярко выражающих себя характеров. Психологам известно, что некоторые «трудные» дети, в общем, здоровее тех, которые являют собой пример послушания.

Или такое: «Если у меня трудности с детьми, то в этом, конечно, виноваты родители, и они обязаны что-то предпринять!». Особенно «коварным типом» считает Фигдор «дух школьного партнерства»: «Ученики, родители и учителя должны сотрудничать вместе», т. е. родители должны заботиться об успеваемости и поведении детей. Такое убеждение помогает переложить часть своих собственных задач на плечи родителей, не задумываясь о том, что необходимость делать с детьми уроки дома ведет к дополнительным семейным конфликтам.

То, что здесь образно именуется «духами» родителей и воспитателей, в жизни имеет вид моральных требований или разнообразных, часто практически необоснованных, но очень стойких педагогических теорий. Однако почему Фигдор использует здесь эту метафору «духов» (вселяющихся в непосвященных), а не говорит просто о «педагогических заблуждениях»? Все дело в том, что это не простые заблуждения, они выполняют весьма важную функцию: им приходится удерживать неприятные или вовсе невыносимые мысли и чувства от проникновения в сознание. Как мы говорили, версия самоотверженной, идеальной матери помогает предотвратить чувство вины, которое возникло бы, если бы мать призналась себе, что многое из того, что она делает «на благо ребенка», на самом деле служит удовлетворению ее личных потребностей (например, чрезмерная забота о школьных успехах ребенка, официально декларируемая как «забота о его же будущем», должна доказать мне мою полноценность в качестве матери и т. д.). Убеждение, что я могу своих детей только любить, способствует, как мы говорили, отрицанию амбивалентности в моем отношении к ребенку и, таким образом, тоже защищает меня от чувства вины или от страха, связанного с моей собственной агрессивностью по отношению к детям. Теория возможности бесконфликтного воспитания, в свою очередь, призвана освободить нас от горького осознания того факта, сколько желаний своих детей мы не в состоянии удовлетворить, какую боль причиняем мы этим нашим любимым чадам и какое разочарование и гнев должны они испытывать в наш адрес.

Вера в то, что «правильно» воспитанные, здоровые дети не имеют никаких проблем, тоже можно развенчать как производное нарциссических фантазий, которые позволяют поверить в то, что развитие и благополучие детей возможно постоянно держать под контролем. Но эти фантазии являются выражением больших страхов за ребенка. Если я верю, что дети в детском саду могут чувствовать себя только хорошо, то у меня нет необходимости признаться себе в том, что я отдаю ребенка в сад не из соображений его лучшего (социального) развития, а, может быть, сама жизнь (работа, потребность в собственном покое и отдыхе) вынуждает меня к этому. А значит, мне не надо думать о том, что я, вероятно, причиняю своему любимому чаду большое страдание, вынуждая его расставаться с любимыми мамой и папой и долгие часы проводить в, чаще всего, далеко не блестящих условиях детского сада (где слишком большие группы и слишком мало компетентных педагогов).

Итак, здесь речь идет о совершенно особенных «педагогических заблуждениях», порожденных не простым недостатком информации, и появляются они не потому, что мне так удобнее и я иду на поводу у своих стратегий. Это те ошибочные оценки, за которые изо всех сил цепляются родители по той причине, что они защищают их от прорыва чувства вины, страха, агрессии или от нарциссических обид, связанных с ущемлением чувства собственной полноценности.

Работая с родителями, Фигдор вначале очень осторожно, путем приведения в пример различных историй, иносказаний и истолкований старается расслабить их чувство вины, что позволяет потом, планомерным образом, освободить их от влияния их «зловредных духов». Затем он дает им возможность, путем идентификации с консультантом, перенять новую, освобожденную позицию, о которой он (в применении, например, к разведенным родителям) говорит так: «Центральной диспозицией, по моему мнению, является позиция, которую я назвал «ответственностью за вину»... Ее можно выразить словами: «Все, что я или мой супруг сделали и делаем, было или есть для ребенка ужасно. И в этом так или иначе, если не целиком, то частично, и моя вина. Но я не должна себя казнить, потому что, во-первых, у меня не было другого выхода, а во-вторых, я, как взрослый человек, в состоянии ответить за этот мой шаг и за страдание ребенка. Развод и мои новые шансы на счастье могут и для него оказаться много полезнее, чем та жизнь, которую мы вели прежде. Я знаю, что в настоящий момент ему очень тяжело, и я приложу все силы, чтобы облегчить его страдание». Практический выигрыш от такой позиции огромен. Чувство вины не требует больше защиты, например, путем иллюзии, что ребенок не страдает. Вся вина не должна больше проецироваться на бывшего супруга... или направляться против ребенка, который поэтому казался просто непослушным, неверным и нелояльным и т. д.». Ребенок теперь становится тем, что он есть на самом деле: маленьким, зависимым человеком, нуждающимся в утешении.