Борис Братусь - Русская, советская, российская психология [Конспективное рассмотрение]

Вторжение в Чехословакию означало запрет того «гуманного социализма», «социализма с человеческим лицом», который собирался строить Александр Дубчек и его единомышленники. Социализм должен был оставаться брежневским, т. е. казарменным, иерархическим, несвободным. Само слово «гуманизм» сразу же оказалось в опале, поскольку оно было начертано на знаменах пражских реформаторов. Автоматически (по закону плотной среды) это означало борьбу с этим словом, стоящим за ним понятием и теми, кто его употреблял, а тем более активно обсуждал, разрабатывал. Началась резкая критика гуманистических подходов. Она сводилась в основном к разделению двух видов гуманизма — буржуазного (абстрактного) и пролетарского (конкретного).

Предположим, вы идете вдоль реки, вдруг слышите крики о помощи и видите тонущего человека. Вы устремляетесь к воде и спасаете его. Какой это будет гуманизм? Оказывается — абстрактный, сомнительный, буржуазный. Но вот вы подходите к берегу и выясняете предварительно социальное происхождение и положение тонущего, его отношение к победе коммунизма и т. п. И если ответы окажутся убедительными, вы оказываете помощь. Это будет гуманизм конкретный, правильный, пролетарский.

Пример, разумеется, гротескный, карикатурный, но он вполне отражает суть тогдашней критики гуманизма, которая привела к тому, что слово это стало во многих работах обозначаться в кавычках или с прибавлением слов «якобы», «так называемый гуманизм», т. е. как нечто сомнительное и обманное.

В результате проблема человека опять, как и при Сталине, стала приобретать статус окончательно и единственно верно решенной, не требующей новых исследований понимания. Неслучайно поэтому изучение личности в начале семидесятых уходит в тень, а основное финансирование, поддержку и понимание получает инженерная психология, исследования восприятия, систем «человек — пульт управления», «человек-машина», где человек выступал как часть, звено, которое надо приспособить к нуждам и логике механических аппаратов.

Это не означало, однако, что исследования в области психологии личности не проводились вовсе. В середине семидесятых событием стало появление фундаментальных работ А. Н. Леонтьева по проблемам исследования сознания и личности — сначала они появились в журнале «Вопросы философии», а затем вышли отдельной книгой под названием «Деятельность. Сознание. Личность» (М., Политиздат, 1975), Книга, несмотря на выражение сугубо методолого-теоретический характер и весьма сложный язык изложения, имела впечатляющий успех, вскоре (1977 г.) переиздана, переведена в 14 странах, удостоена Ломоносовской премии. Успех книги явно обнаружил, продемонстрировал заинтересованность психологического сообщества в новом осмыслении психологии и ее места в общем понимании человека, Леонтьев констатировал, по сути, непрекращающийся, перманентный, длившийся к тому времени уже столетие кризис психологической науки, возникающий вследствие противоречия «между громадностью фактического материала, скрупулезно накопляемого психологией в превосходно оснащенных лабораториях, и жалким состоянием ее теоретического, методологического фундамента». (Деятельность. Сознание. Личность. С. 4).

Выход из этого положения Леонтьев видел, конечно же, в марксизме, в его последовательном и «правильном» применении к психологии: «Методологическому плюрализму советские психологи противопоставили единую марксистско-ленинскую методологию, позволяющую проникнуть в действительную природу психики, сознания человека» (Там же. С. 4). Другого заявления от лидера советской психологи в те годы было ожидать трудно, марксизм, как уже отмечалось, был и оставался для ученых тем алфавитом, языком, на котором они и могли лишь выражать свои воззрения. Но надо обязательно сказать, что при всех марксистских установках и даже штампах в сочинениях ведущих отечественных психологов можно всегда обнаружить некий зазор, отдушину, пролом, сквозь который проглядывает небо извечного российского идеализма и стремления к высокому. Так было и у Леонтьева. Главным, — писал он, — является вопрос о том, какое место занимает внутренняя жизнь «в многомерном пространстве, составляющем реальную, хотя и не всегда видимую индивидом, подлинную действительность» (Там же. С. 220).

Марксистски ориентированная психология, однако, не мота ответить на этот «главный вопрос», хотя бы потому, что для нее реальное не могло, не должно быть невидимым, но непременно зримым, регистрируемым, материальным, предметным, на котором, как на фундаменте, следовало основывать все остальное. Леонтьев в последние годы жизни (он умер в январе 1979 г.), видимо, все более задумывался об этом. Во всяком случае, в одной из самых последних бесед, где присутствовал и автор этих строк, Леонтьев говорил, что марксизм ошибается в своем утверждении, будто он исправил теорию Гегеля, перевернув ее «с головы на ноги». «На самом деле, — убежденно и даже с горячностью закончил Леонтьев, — Гегель стоял правильно». Это означало, по сути, позднее признание Леонтьевым значимости идеальных, метафизических оснований как главных, определяющих для человека, составляющих ту самую «реальную, хотя и не всегда видимую индивидом подлинную действительность».

Следует сказать и о развиваемом Леонтьевым представлении о смыслах. Еще в 1947 году он ввел понятие о «личностных смысла» как единицах анализа внутренней жизни человека. И хотя Леонтьев в согласии с традициями марксизма ограничивался лишь предметным пониманием смыслов, не соотносил их с уровнями нравственной ориентации, тем не менее, введение этой единицы позволило сделать важный шаг в изучении субъективного мира.

Во второй половине семидесятых годов эта «смысловая линия» была подхвачена рядом молодых тогда сотрудников факультета психологии Московского университета. По инициативе А. Н. Леонтьева была создана Межкафедральная группа по изучению психологии личности (А. Г. Асмолов, Е. З. Басина, Л. В. Бороздина, Б. С. Братусь, Е. Е. Насиновская, Л. А. Петровская, В. А. Петровский, А. А. Пузырей, В. Э. Реньге, Е. Т. Соколова, А. С. Спиваковская, Е. В. Субботский, К. Г. Сурнов, А. У. Хараш, О. М. Хараш и др.). Руководителем группы был автор этих строк, заместителем — А. Г. Асмолов. В ходе работы группы (1976–1980) понятие смысла существенно видоизменилось, расширилось, потеряв, в частности, свою жесткую предметную привязанность, все острее и чаще ставились проблемы нравственной отнесенности, связи психологии и этики.

Еще одной важной линией конца 70 — начала 80-х годов стало обращение некоторых психологов к практике консультирования и психотерапии. Отнюдь не всегда это были удачные попытки — не хватало опыта, специальной литературы, крайне шаткими и неустойчивыми были исходные теоретические позиции. Однако само возникновение этой линии свидетельствовало о насущной потребности повернуть психологию к нуждам конкретного человека, помочь ему в преодолении жизненных трудностей.