Александр Пушкин - Русская и советская фантастика (повести и рассказы)

Две опасности всегда подстерегают разыгравшееся воображение: оторваться от повседневных слез и страданий своих собратьев и забыть о тех вечных законах, которыми определяется вся наша жизнь. Может быть, поэтому наши соотечественники пытались изобразить чудо как элемент действительной жизни, как силу, с которой каждый может столкнуться в повседневности. Это и становится основным направлением в фантастике русских романтиков первой половины XIX века.

Она не была еще, строго говоря, научной, но истоки следует искать именно здесь: человек пытался разобраться в окружающем мире, восполнить воображением недостаток знания, совместить в своих представлениях понятие единства и извечную противоречивость бытия.

Необычное, вклиниваясь в реальную действительность, становилось органичной частью природы, внутренним миром человека. Оно освещало новым блеском противостояние начал добра и зла, подчеркивая чистоту одного и углубляя демоническую сущность второго. Оттенок мистицизма, нередко присущий фантастическому, становился дразнящей воображение читателя «изюминкой», сталкивал случайное и неизбежное. Воображаемое облекалось в плоть физически ощутимых реалий, поднимало дух над пошлым бытом. Конечно, в злой силе, с которой сталкиваются герои фантастических повестей первой трети XIX в., легче всего увидеть одно из воплощений дьявола. Но знаменательно, что полной уверенности в объяснении «чертовщины» не было ни у автора, ни у самих героев. Излюбленный прием того времени — двойная мотивировка событий, не дававшая читателю окончательно решить, вмешалась ли в жизнь героев нечистая сила, или они стали жертвой цепи невероятных совпадений. Позднее этот прием получит название завуалированной (неявной) фантастики.

Достоевский назвал «верхом искусства фантастического» повесть А. С. Пушкина «Пиковая дама» именно за то, что читатель до самого конца не находит однозначного объяснения видению Германна: «вышло ли это видение из природы Германна, или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром, злых и враждебных человечеству духов». Утверждая, что «фантастическое в искусстве имеет предел и правила», Достоевский считал одним из главнейших законов необходимость предельного сближения необъяснимого и привычного: «Фантастическое должно до того соприкасаться с реальностью, что Вы должны почти поверить ему».

Правдоподобие невероятной ситуации может основываться, с одной стороны, на особенностях натуры героя, на анализе условий жизни и с другой, — на предвосхищении новейших научных открытий и изобретений, но это более характерно уже для фантастики XX века. В любом случае предметом изображения становится само познание, соотношение интуиции и логики, догадки и расчета, иллюзорного и истинного. Показательны в этом отношении повествования А. Погорельского «Пагубные последствия необузданного воображения» и Н. Полевого «Блаженство безумия», с описаниями оптических опытов и мнемо-физико-магических вечеров. Духи из языческих преданий вдруг одушевили природу, дав жизнь фольклорной фантастике, мир которой полон таинственных существ, незримо вершащихся судеб, осмысленно текущих процессов естественного бытия. Обостренный интерес романтиков к народным обрядам и фольклору отразился и на фантастике XIX в., дав жанровое, «сказочное» ответвление («Русалка» О. Сомова), где необычное принципиально не нуждается в объяснении. В настоящем сборнике условно вычленено несколько разделов, в которых хронологический принцип совмещен с характерным для определенной эпохи отношением к необычному. В первый вошли повести, ставшие классическим образцом «завуалированной» фантастики, второй составили фольклорные романтические рассказы. Далее следует философская фантастика, приключенческая и социальная.

В глубокой древности народ создал мифы. Ими отмечено «детство» человечества. Время идет. Меняется жизнь, иными становятся и мечты. Воображение рождает новые легенды. Русскому читателю одним из первых раскрыл миф фантастики в своих балладах В. А. Жуковский. К народным преданиям тянулся А. С. Пушкин, в 20-летнем возрасте написавший поэму «Руслан и Людмила». Но реальная жизнь рождала фантасмагории совершенно другого характера. Разве не фантасмагоричным казался Петербург, являвший собой отталкивающее соединение роскоши и нищеты, красоты и безобразия, искренности и фальши, веселья и одиночества? Не был ли этот каменный город, с его прямыми проспектами, чуждым сыновьям деревянной Москвы, с кривыми улочками и русским Кремлем? И разве все, что сталкивалось с Петербургом, не теряло своего лица, не принимало другой, защитный облик — маску? И кто, как не Пушкин, лучше знал, что Петербург не прощает расслабленности, ошибок. Здесь самое невинное желание искажается и становится преступным.

Черт, обольщающий героев «Уединенного домика на Васильевском», — плоть от плоти Петербурга. Он ничем не выделяется в светском обществе. Разве только более удачлив. Интуитивно чистые натуры сторонятся его; но зло и разврат, которые несет с собой Варфоломей, порождены не потусторонней мрачной силой, а реальным миром русского дворянства; его нравами, мерой ценностей.

Реальное и фантастическое в «Уединенном домике» развиваются параллельно. И все же трудно отделить их друг от друга. Обыденность все время готова к превращению, постоянно может обнаружить свое сверхъестественное содержание. Вот Павел возвращается домой на извозчике. Он едет «невесть по каким местам». Сначала он удивляется, потом тревожится, наконец, с ужасом замечает на санях апокалипсический номер 666. Да полно, извозчик ли везет нашего героя? «Укрепившись в подозрении, что он попал в руки недобрые, наш юноша еще громче повторил прежний вопрос и, не получив отзыва, со всего размаха ударил своей палкою по спине извозчика. Но каков был его ужас, когда этот удар произвел звон костей о кости, когда мнимый извозчик, оборотив голову, показал ему лицо мертвого остова, и, когда это лицо, страшно оскалив челюсти, произнесло невнятным голосом; «Потише, молодой человек; ты не с своим братом связался». Вспомним аналогичное превращение: в повести Гофмана «Золотой горшок» студент Ансельм только берется за дверной молоток, как тот превращается в лицо зловредной старухи колдуньи. Но внешнее сходство ситуации обманчиво. Ведь у Гофмана борьба разворачивается между двумя ненавидящими друг друга Духами (хотя Ансельм еще ничего не знает об этом).