Лорин Слейтер - Открыть ящик Скиннера

Я выбрала лечебницу в нескольких милях от города, в которой есть психиатрическое отделение. Эта лечебница имеет отличную репутацию — учтите на будущее. Здание находится на холме, и к нему ведет извилистая дорога.

Чтобы попасть в приемный покой психиатрического отделения, нужно найти соответствующую дверь в огромном белом холле и нажать кнопку звонка. Через интерком доносится голос: «Мы можем вам помочь?», и вы отвечаете: «Да».

— Да, — говорю я.

Двери открываются — похоже, без всякого человеческого участия; за ними обнаруживаются трое полицейских с блестящими серебряными бляхами. На экране стоящего в углу телевизора кто-то стреляет в лошадь — бах! — и пуля рисует звезду на красивом лбу, черную на черной шерсти.

— Имя? — спрашивает сестра, открывая регистрационный журнал.

— Люси Шеллман, — отвечаю я.

— А как пишется Шеллман? — задает сестра вопрос.

Я не сильна в таких вещах и на подобный фонетический экзамен не рассчитывала… Что ж, придется постараться.

— Ш-е-л-м-е-н, — говорю я.

Сестра записывает, с подозрением глядя на буквы.

— Какое странное имя, — говорит она. — Это же множественное число [29] В английском написании первая фамилия включает часть «man», а вторая — «men»; второе слово является множественным числом первого. !

— Ну, — объясняю я, — так уж получилось на Эллис-айленде [30] Эллис-айленд — остров близ Нью-Йорка, в 1892–1943 гг. главный центр по приему эмигрантов в США, где оформлялись их документы (в которых указывалась фамилия). .

Сестра поднимает на меня глаза, потом что-то — чего я не вижу — пишет в журнале. Я начинаю беспокоиться о том, не решит ли она, что у меня бред, связанный с Эллис-айлендом, так что я говорю:

— Я никогда не бывала на Эллис-айленде. Это семейная история.

— Расовая принадлежность? — спрашивает сестра.

— Еврейка, — отвечаю я и начинаю гадать: не следовало ли сказать «протестантка»? На самом деле я еврейка, но тут меня одолевает паранойя (чего обычно не случается): я не хочу, чтобы моя национальность была использована против меня.

Чего я так боюсь? Никто не может подвергнуть меня принудительному лечению. Со времен Розенхана и отчасти в результате его исследования законы, касающиеся принудительного лечения, стали гораздо строже, и до тех пор, пока я отрицаю тягу к убийству или самоубийству, я — свободная женщина. «Ты свободная женщина, Лорин», — говорю я себе, хотя где-то на заднем плане моего сознания река истерии выносит на поверхность ил и мусор.

Я контролирую ситуацию. Я говорю это себе, хотя река все так же бурлит. Я ведь на самом деле не чувствую, что я ситуацию контролирую. В любой момент кто-нибудь может вывести меня на чистую воду. Как только я скажу «плюх», какой-нибудь начитанный психиатр тут же заявит: «Вы — мошенница. Я знаю об этом эксперименте». Остается только молить Бога, чтобы здешние психиатры не оказались начитанными. На это я и делаю ставку.

Этот приемный покой кажется мне странно знакомым. Сестра записывает мое имя, которое не мое, и несуществующий адрес; я придумала название улицы, потому что мне нравится, как это звучит: Ром-роу, 33. Ром-роу, место, где пираты выращивают зелень в своих садах. Приемный покой кажется знакомым потому, что в прошлом я не раз попадала в очень похожие, только тогда у меня были настоящие симптомы психического нарушения… все это было очень давно. Запах заставляет меня вернуться в те дни: пот, свежевыстиранное белье, пустота. Я не ощущаю триумфа, только печаль, потому что где-то рядом таится настоящее страдание, а лошадь с алой звездой на лбу падает на солому. Запах есть запах, сестра есть сестра — ничего не меняется.

Меня отводят в маленькую комнату, где к стене прислонены носилки с черными ремнями.

— Садитесь, — предлагает мне сестра, и в комнату входит мужчина, закрыв за собой дверь.

— Я мистер Грейвер, — говорит он, — старший медбрат, и я сейчас измерю ваш пульс.

Сто ударов в минуту .

— Многовато, — говорит мистер Грейвер. — Я бы сказал — верхняя граница нормы. Конечно, кто не будет нервничать на вашем месте. Здесь ведь приемный покой психиатрического отделения — это кого угодно заставит нервничать. — Он улыбается мне мягкой доброй улыбкой. — Послушайте, не принести ли вам стакан родниковой воды? — И прежде чем я успеваю ответить, он вскакивает, исчезает и тут же возвращается с высоким стаканом, почти элегантным, где в воде плавает бледно-желтый ломтик лимона. Этот ломтик неожиданно кажется мне таким красивым: он играет с желтизной, но никак не может обрести ее, мешает белый цвет, а цедра слишком тоненькая.

Мистер Грейвер вручает мне стакан. Этого я не ожидала — такой доброты, такой услужливости. Розенхан писал о том, что подвергся дегуманизации. Пока что если кто-нибудь и подвергся дегуманизации здесь, так это мистер Грейвер, который быстро превращается в моего собственного личного дворецкого.

Я делаю глоток.

— Большое спасибо, — говорю я.

— Может быть, я еще что-нибудь могу для вас сделать? Вы не голодны?

— О нет, нет, — отвечаю я. — Со мной на самом деле все в порядке.

— Ну, не хочу вас обидеть, но с вами явно не все в порядке, — говорит мистер Грейвер, — иначе вас здесь не было бы. Так что вас тревожит, Люси?

— Я слышу голос, — говорю я.

Он что-то записывает в карточке и понимающе кивает.

— И что голос говорит?

— Плюх.

Он больше не кивает понимающе.

— Плюх? — Это, в конце концов, не то, что обычно произносят голоса. Обычно они оставляют угрожающие сообщения о звездах, змеях, маленьких спрятанных микрофонах.

— Плюх, — повторяю я.

— Так и говорит?

— Так и говорит.

— Это началось постепенно или резко?

— Как с неба свалилось, — отвечаю я и почему-то представляю себе падающий с неба самолет, вошедший в крутое пике, вопли пассажиров… Я и в самом деле начинаю чувствовать себя немножко сумасшедшей. Как трудно отделить разыгрываемую роль от реальности — социальные психологи давно обратили внимание на этот феномен. Я тру виски.

— Когда вы начали слышать голос? — спрашивает мистер Грейвер.

— Три недели назад, — говорю я в подражание Розенхану и его сотоварищам.

Мистер Грейвер спрашивает, хорошо ли я ем и сплю, предшествовали ли появлению голоса какие-нибудь стрессы в моей жизни, были ли у меня травмы. Я отвечаю на все эти вопросы отрицательно: аппетит у меня хороший, сплю я нормально, с работой все в порядке.

— Вы уверены? — спрашивает он.

— Ну, что касается травм, — говорю я, — когда я училась в третьем классе, сосед по имени Блейер упал в свой бассейн и утонул. Я сама ничего не видела, но рассказы об этом были, пожалуй, травмирующими.

Мистер Грейвер грызет кончик ручки, глубоко задумавшись. Я вспоминаю старика Блейера, ортодоксального иудея. Он утонул в субботу, и его синяя бархатная ермолка плавала в бассейне.