Лорин Слейтер - Открыть ящик Скиннера

Когда взорвался «Челленджер», мы с сестрой сидели в кафетерии университета Тафта. Мы ели сандвичи с тунцом, и листья салата выглядывали из-под ломтиков рыбы. За огромными окнами голые ветви деревьев образовывали черный рисунок на светлом небе. Я всегда это отчетливо помнила, но теперь не уверена… Теперь я ни в чем не уверена. Может быть, я находилась в гостиной дома моей матери, с желтой обивкой стульев и колючим ковром на полу, и мы видели по телевизору два хвоста дыма, растворяющихся в темноте. Все-таки нет, было, должно быть, иначе. В тот день ведь шел дождь, не так ли? И мы с моим здоровенным ирландцем-бойфрендом пили пиво в пабе «Черная роза»… а может быть, это было позже? Шаттл все падал и падал, когда бы мы ни включили телевизор; я хорошо запомнила восторженные лица толпы, в патриотическом порыве обращенные к небу, а потом этот сосущий звук… и общий вздох. Корабль разваливался, куски обшивки летели к земле, а тел не было видно — они исчезли.

— Где вы были, когда взорвался «Челленджер»? — спрашиваю я Лофтус.

— Я сидела в своем кабинете, одна, — отвечает она, и я представляю ее, сидящую за столом. А потом — в одиночестве у нее дома, в ее просторном доме на Западном побережье, где галстуки ее «бывшего» все еще висят в шкафу, как будто он может вернуться.

— Он ушел, потому что я не могла прекратить работать, — говорит Лофтус. — Он хотел путешествовать в отпуск и вести нормальную жизнь. А мое представление о развлечении — это сидеть перед компьютером и пытаться ответить на вопросы.

У Лофтус нет мужа и нет детей, о чем, по ее словам, она жалеет.

— К тому времени, когда мы попытались завести детей, было поздно, — говорит она. — Мне было тридцать шесть, и каждый месяц на белье появлялась кровь.

Я представляю ее себе в одиночестве — в ее кабинете, дома, но главное — в ее сфере исследований. Мне интересно: если бы те вопросы, которые задавала Лофтус, задавал мужчина, какие ответы он получил бы? Впрочем, по правде говоря, не думаю, что именно пол иногда делает Лофтус недоверчивой. Дело не в том, что она словно с неба свалилась, всегда в одиночестве, там, где женщине не следовало бы находиться. Факт остается фактом: Лофтус, похоже, не совсем контролирует ситуацию. Не она направляет свой корабль. Она говорит странные вещи, на стене ее кабинета висят мишени, по которым она практиковалась в стрельбе, но в то же время она проводит блестящие эксперименты, хоть и сравнивает себя при этом с Шиндлером. Она звонит мне, потом швыряет трубку, потом звонит снова и виновато говорит:

— Боже мой, я вам нагрубила. — Больше никаких объяснений, странно… — Я просто, — продолжает она, — просто испытываю потребность воссоединять семьи, разбитые из-за обвинений, вызванных ложной памятью. Мне просто хочется объединить людей. — Это говорит Лофтус, лишившаяся матери девочка, которая через двадцать лет после развода все еще держит вещи «бывшего» в своем доме. «Потребность», говорит она, «воссоединение»… Похоже, Лофтус не осознает, что эта потребность — доказательство того, что она так старается опровергнуть. В ней самой есть какой-то раскол, неразрешенный, подавленный, иногда проявляющийся в странных высказываниях. Она — жертва, которая сомневается в достоверности случившегося с ней. Это — один из способов освободиться.

Но, знаете, Лофтус многое нам подарила. Ее одиночное свободное падение принесло очень значимые озарения, отмахнуться от которых мы не можем. Так где вы были, когда взорватся «Челленджер»? Вы это помните? Лофтус показала нам, как высоко мы летаем и как далека земля — мы ведь невесомы.

— Что вас поддерживает? — спрашиваю я. — Если вы не можете доверять памяти, то на что вы можете полагаться? — Я вспоминаю слова Достоевского о том, что несколько хороших воспоминаний — это все, что нужно, чтобы примириться с миром. Однако стоит пожить какое-то время в Лофтус-ленде, как становится трудно определить, во что можно верить. — У вас есть религия? — спрашиваю я ее.

— Что у вас есть? — спрашиваю я, но на самом деле думаю: «Что есть у каждого из нас?» Что?

Лофтус мне не отвечает. Вместо этого она говорит:

— Несколько дней назад я написала письмо своей матери. — Она показывает его мне.

Дорогая мама!

Сегодня воскресенье, идет дождь, погода отвратительная. Я проснулась утром с ощущением отвращения к жизни.

Тебя нет уже сорок лет… Мне хотелось бы рассказать тебе о некоторых вещах, которые я сделала за эти четыре десятилетия. Недавно я делала доклад о своих исследованиях памяти на конференции в Чикаго. Это была национальная конференция, посвященная невинно приговоренным к смерти и смертным приговорам. Там я видела двадцать шесть мужчин и двух женщин, невинно осужденных обитателей камер смертников; они плакали и обнимали друг друга. Благодаря своей работе я соприкоснулась с людьми, испытавшими ужасную несправедливость.

Когда я не веду исследований и не преподаю, я занимаюсь защитой невинно обвиненных. Конечно, я не уверена, что тот, кому я помогаю, и в самом деле обвинен напрасно, но мысль о том, что обвинение может быть ложным, меня ужасно мучает… Я чувствую себя обязанной помочь и испытываю чувство вины, если хоть на минуту ослабляю усилия.

Почему я такой трудоголик? Может быть, это способ избежать мучительных мыслей? Может быть, работа означает, что я делаю в жизни что-то важное? Сейчас я так занята, что не остается времени думать о том, чего мне не хватает, — семьи, любви, близости. Вот по чему я тоскую. И я очень скучаю по тебе.

С вечной любовью,

Бет

В конце концов Лофтус так и не дает мне ответа: что у нее есть. В конце концов, остается только понимание испытываемой одинокой женщиной боли. Может быть, это и все, что есть у каждого из нас, — просто обыкновенная боль. Никаких надежных воспоминаний, но вполне реальное раскаяние, сожаления, тяжелые, как камни, — на них-то можно рассчитывать. Мы можем, как это делает Лофтус, громоздить эти камни друг на друга, все выше и выше, стараясь дотянуться до чего-то.

В 1980-е годы Элизабет Лофтус многие свои утверждения основывала на том «факте», что не существует нервных механизмов вытеснения. В этой главе, однако, мы встретимся с одним из оппонентов Лофтус, Эриком Канделом, который провел серию экспериментов, вдохнувших в давно вышедшие из моды концепции Фрейда новую жизнь. Изначально Кандел стремился стать психоаналитиком; он до сих пор вспоминает те золотые дни интеллектуального напряжения, но в конце концов предпочел изучение биологии мозга. Кандел отправился в путь, чтобы открыть истинные механизмы памяти, ее тонкие клеточные механизмы. Кандел, которому сейчас за семьдесят, — самый старший из живущих героев этой книги, но он сохраняет творческую молодость; разработанные им техники и области его интересов определяют будущее науки и одновременно являются весомой заявкой на разработку радикально редуктивного подхода к человеческому разуму.