Лорин Слейтер - Открыть ящик Скиннера

Массачусетский госпиталь находится на Фрут-стрит на окраине Бостона. Его современные здания и сверкающие стеклянные двери контрастируют с булыжными мостовыми и старинными домами, на каждом подоконнике которых в ящиках цветут яркие цветы. Если вы остановитесь всего в квартале от госпиталя, на историческом Бикон-хилл, вы никогда не догадаетесь о том, как близки к одному из самых технически передовых медицинских учреждений в стране.

Подвергнуться психохирургическому вмешательству в США нелегко; в некоторых штатах, включая Калифорнию и Орегон, оно запрещено законом. В СССР, когда он еще существовал, психохирургия отвергалась полностью как не соответствующая павловскому учению. Пациентам, желающим получить такого рода помощь, приходится прилагать большие усилия: они должны доказать, что исчерпали все другие возможности, комитету по этике; только после этого в их головах могут быть просверлены отверстия.

Эмили Эсте из Бруклина в Нью-Йорке всю жизнь страдала от депрессии, но ей не удалось получить согласие комитета по этике, потому что она не испробовала достаточно сеансов электротерапии. Чарли Невиц из Остина в Техасе, напротив, разрешение получил. Он прошел больше тридцати сеансов шоковой терапии и испробовал более двадцати трех препаратов: он может их перечислить, загибая пальцы, — лувокс, целекса, ламиктал, эффексор, литий, депакот, прозак, риспердал, халдол, серзон, золофт, ремерон, велбуртин, цитомел, декседрин, имипрамин, парнат, нортиптилин, торазин… — Чарли декламирует названия лекарств, как поэму собственной жизни, жизни, состоящей из болезни.

Чарли — огромный, как медведь, сорокаоднолетний мужчина с намеком на усы и остекленевшими глазами, которые кажутся затуманенными от всех лекарств, которые в его тело, как в бочку, вливали он сам и его психиатр. Когда Чарли было двадцать два года и он работал в геологоразведочной команде в Техасе, на него как гром с ясного неба свалился психоз навязчивых состояний. Непреодолимое стремление пересчитывать, проверять, отстукивать поглотило его ум, связало ему руки, так что он оказался ни на что не способен — ни работать, ни любить: он словно вмерз в бесконечно повторяющиеся ритуалы.

— Поразительно, как неожиданно это случилось, — говорит Чарли. — Со мной все было в порядке, а на следующий день — уже нет.

Так с тех пор и пошло… Квалифицированный инженер, умевший по внешнему виду скал определить, есть ли под ними нефть, превратился в отшельника, прячущегося в своей жалкой квартире в Далласе и способного только крутиться на одной ноге.

Чарли считает, что ему не повезло: он оказался одним из тех немногих, кому никакие лекарства, которые прописывал его врач, доктор Робертс, не помогали. В чем-то он прав, в чем-то — нет. Чарли действительно не повезло, но тех, кому лекарства не помогают, не так уж мало, как бы ни стремилась убедить нас в обратном реклама фармацевтических компаний. Психофармакологи гордо утверждают, что открыли прекрасный новый мир лечения психических заболеваний, что таблетки размером с горошину обладают сказочной силой, что они могут избавить нас от груза растерянности и тревоги, могут помочь нам уснуть, дать нам бодрость, сделать нас более или менее чувствительными; в каждой таблетке каждой компании — залежи витаминов и протеинов, благодаря которым мы взлетим до небес…

Таковы утверждения рекламы, но они лгут, и не только потому, что слишком упрощают ситуацию. Они причиняют более глубокий вред. Статистика, которую так любят приводить фармацевтические компании и многие психофармакологи, утверждает, что семидесяти процентам тех, кто принимает лекарства, становится лучше… ну а если тридцати процентам лекарства не помогают, то тревожиться не о чем: у вас очень хороший шанс. Впрочем, если присмотреться внимательнее, открывается совсем другая картина. Действительно, на семьдесят процентов принимающих лекарства они оказывают действие, но только на тридцать — выраженное; для остальных же эффект указывается умеренным или минимальным. По некоторым оценкам, у шестидесяти процентов находящихся на лечении развивается толерантность к препаратам, которая в конце концов делает лекарства бесполезными. Вот и произведите перерасчет. Большинство из тех, кто принимает таблетки, или остаются серьезно больными, или получают некоторое облегчение, а «некоторое облегчение», когда вы ужасно страдаете, — не то, что следует праздновать. Фармакология оказывает помощь, но совершенно недостаточную. Данные статистики должны бы заставить нас задуматься: почему мы одновременно и критикуем психохирургию, и относимся с уважением к ее месту в современной медицине.

Чарли Невиц и доктор Робертс потратили много времени и сил, чтобы добиться разрешения на то, чтобы в Массачусетском госпитале Чарли подвергли психохирургической операции. Проводимая здесь процедура существенно отличается от той, которой пользовался Мониш. Во-первых, применение стереотаксических инструментов позволяет делать разрезы, не разрушающие периферическую мозговую ткань, тем самым минимизируя шанс нежелательных побочных эффектов. Во-вторых, никто теперь не рыщет по палатам, случайным образом отбирая пациентов для лоботомии: в конце XX века Национальным комитетом по безопасности пациентов (тем самым комитетом, надзора которого так не хватало Фримену и Монишу) были выработаны строгие правила применения психохирургии.

15 декабря 1999 года Чарли Невиц и его жена Саша прилетели в Бостон. Там Чарли встретился с хирургом, который должен был его оперировать, и прошел бесконечное тестирование. Все это время Саша, миниатюрная блондинка, говорящая с южным акцентом, выглядела испуганной. Когда двадцатилетняя Саша вышла замуж за Чарли, у того никаких симптомов не было. Потом в один день Чарли стал инвалидом; психоз навязчивых состояний иногда развивается очень быстро, без каких-либо предвестников.

— Я боюсь, — постоянно шепчет Саша, — не станет ли Чарли после операции более тупым? — Она повторяет этот вопрос, обращаясь к врачам; потом она говорит то же самое и самому Чарли, когда мы сидим в пиццерии на Бикон-хилл: — Дорогой, я очень надеюсь, что после операции ты не станешь тупым.

Чарли, который подносит ко рту поджаристый кусок «пепперони», замирает на месте. Пицца повисает в воздухе, потом Чарли кладет ее на тарелку, где капли жира образовали роршаховский рисунок.

— Мое самое большое опасение, — медленно говорит Чарли, касаясь виска, — заключается не в том, что я стану тупым. — Он смотрит на Сашу, а потом переводит взгляд на меня — журналистку, которой позволил присутствовать в своей жизни в этот самый важный момент. — Больше всего я боюсь, что после операции стану несдержанным; я читал, что такое временами случается. Я просто не хочу постоянно выходить из себя. Чарли смотрит на жену, улыбается и берет ее за руку. — Или набрасываться на тебя. — Саша смеется.