Люсьен Леви-Брюль - Первобытный менталитет

Вот рассказ одного туземца, записанный с его собственных слов: «Может быть, в то время, когда солнце стоит над горизонтом, ты пьешь пальмовое вино с каким-нибудь человеком, не зная, что в нем сидит злой дух (сам человек может не знать этого). Вечером ты слышишь крики: Нколе! Нколе! (крокодил) и узнаешь, что одно из этих чудовищ, которых полно в мутной воде неподалеку от берега, схватило пришедшую за водой несчастную жертву. Ночью тебя будит страшное кудахтанье в твоем курятнике, а утром ты замечаешь, что птиц у тебя стало значительно меньше после визита мунтула (дикой кошки). Так вот! Человек, с которым ты пил пальмовое вино, крокодил, утащивший неосторожного, маленький вор твоих кур — все это лишь один человек, одержимый злым духом» [56] E. G. Glave. Six years of adventure in Congo land. p. 92. . Сопричастность здесь подразумевается совершенно недвусмысленно. Туземцу достаточно того, что он ощущает ее как реальную. Как эта сопричастность осуществляется — этим вопросом он не задается.

Поскольку случайностей нет и поскольку, с другой стороны, первобытное мышление не стремится искать те условия, при которых происходит или не происходит какой-либо факт, из этого вытекает, что все необычное, неожиданное, чрезвычайное воспринимается этим мышлением с чувством гораздо более сильным, чем простое удивление. Понятие необычного или чрезвычайного, не будучи определено формально, как в нашем мышлении, тем не менее весьма знакомо первобытному мышлению: оно является одним из таких одновременно общих и конкретных понятий, как мана, оренда, псила и др., характер которых я рассмотрел в другой своей работе [57] Les fonctions mentales dans les sociétés inférieures. pp. 147–148. .

Что-либо необычное может происходить довольно часто, при этом безразличие первобытного мышления к естественным, «вторичным» причинам компенсируется, так сказать, постоянно бодрствующим вниманием к мистическому значению всего того, что его поражает. Наблюдатели также часто отмечали, что первобытный человек, который, в общем-то, ничему не удивляется, тем не менее очень эмоционален. Отсутствие умственной любознательности сочетается у него с крайней чувствительностью при появлении того, что его поражает.

Среди необычайных фактов следует еще выделить такие, которые случаются редко, но все-таки уже занимают свое место в коллективных представлениях, а также те, которые появляются совершенно непредвиденно. Например, рождение близнецов — дело, в общем, редкое, однако известное. Почти во всех низших обществах оно вызывает целый ряд обрядов и действий: повелительная предассоциация предопределяет, как следует поступать в таком случае, чтобы избежать опасностей, знамением или причиной которых это явление может стать. То же самое относится к солнечным и лунным затмениям. Однако когда происходит что-нибудь совершенно неожиданное, то линия поведения первобытного человека заранее таким образом не определена. Как же воздействуют подобные явления — а ведь они случаются весьма часто — на первобытный менталитет? Он не застигнут врасплох. Он тут же признает в этом неожиданном явлении проявление таинственных сил (духов, душ мертвых, магических действий и т. д.) и истолковывает их, как правило, в качестве предвестников великих несчастий и бед.

После изложенного в предыдущей главе нам, видимо, будет легче понять, почему первобытный менталитет безразличен к поискам того, что мы называем причинами явлений. Это отсутствие любознательности не вытекает ни из умственного оцепенения, ни из слабости ума. Говоря по существу, это и не отсутствие любознательности: если воспользоваться схоластическим выражением, основание его — не просто отрицательного характера, оно реально и позитивно. Это отсутствие есть непосредственное и необходимое следствие того, что первобытные люди живут, мыслят, чувствуют, двигаются и действуют в таком мире, который во многих отношениях не совпадает с нашим. Следовательно, многих вопросов, которые опыт ставит перед нами, для них не существует, поскольку ответ на них дан заранее или, скорее, потому, что их система представлений такова, что для них эти вопросы лишены интереса.

Я уже изложил те причины, которые заставляют рассматривать этот менталитет как «мистический» и «прелогический». Трудно дать точное понимание этого. Сознание европейцев, даже тех, которые наделены самым живым воображением, сознание самых чистых поэтов и метафизиков чрезвычайно позитивно в сравнении с сознанием первобытных людей. Для того, чтобы приспособиться к столь радикально отличающейся от естественной для нас ориентации, нам следовало бы совершить насилие над нашими наиболее укоренившимися мыслительными привычками, вне которых, как нам представляется, мы не могли бы больше мыслить.

Пред-связи, которые имеют не меньшую силу, чем наша потребность связывать любое явление с его причинами, устанавливают для первобытного менталитета непосредственный, без каких-либо сомнений, переход от такого-то чувственного восприятия к такой-то неведомой силе. Вернее сказать, это даже не переход. Этот термин подходит для наших дискурсивных операций, и он не выражает точно способа функционирования первобытного менталитета, который скорее похож на непосредственное, прямое восприятие или на интуицию. В тот самый момент, когда первобытный человек воспринимает то, что явлено его чувствам, он представляет себе мистическую силу, которая таким образом проявляется. Он не «заключает» от одного к другому, так же как и мы не «заключаем» от слышимого нами слова к смыслу этого слова. По очень тонкому замечанию Беркли, в то самое время, когда мы воспринимаем слово, мы действительно слышим его смысл точно так же, как мы читаем симпатию или гнев на лице человека, не нуждаясь в предварительном восприятии знаков этих эмоций для того, чтобы потом, позже, интерпретировать эти знаки. Эта операция не совершается двумя последовательными фазами. Она совершается сразу. В этом смысле пред-связь равнозначна интуиции.