Фридрих Шлейермахер - Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи [сборник]

Мне же мое чувство открыло все это лишь в других, тогда как моей собственной деятельности это остается чуждым. Правда, я люблю с благоговением созерцать творения художников; но во всяком художественном произведении ярче, чем искусство его творца, для меня сияют отраженные в нем черты человечности; лишь в позднейшем размышлении я с трудом овладеваю самим искусством, и лишь немногое постигаю в его сущности. Я свободно отдаюсь свободной природе, и когда предо мной выступают ее прекрасные, многозначительные символы, все они пробуждают во мне настроения и мысли, но я не испытываю могущественного влечения преобразить в самостоятельное творение и представить в иной, более определенной форме то, что́ я созерцал. И если я должен, что-либо изобразить, то я никогда не дорожу тем, чтобы сгладить последние следы противодействия материала и насильственно добиться совершенства, как к тому стремится художник; поэтому я избегаю упражнения, и если я раз выразил в действии таящееся во мне, я уже не забочусь о том, чтобы действие часто повторялось во все более прекрасных и отчетливых формах. Свободный досуг есть мое излюбленное божество; в нем человек научается с непредвзятым чувством понимать и определять самого себя, в нем мысль основывает свое могущество, чтобы потом уже легко властвовать над всем, когда мир требует от нее и действий. Поэтому также я не могу, подобно художнику, творить в одиночестве; в одиночестве у меня иссыхают соки души и останавливается течение мыслей; я рвусь наружу к многообразному общению с иными душами, – и не только для того, чтобы созерцать, сколько имеется человеческих черт, которые надолго, а быть может и навсегда, останутся мне чуждыми, и что́, напротив, может стать моим собственным достоянием; нет, общение мне нужно и для того, чтобы через духовный обмен все прочнее утверждать свое собственное существо. Ненасытимая жажда дальнейшего саморазвития не дозволяет мне давать внешнее завершение действию, обнаружению внутреннего содержания; я бросаю в мир действие и слово, и меня не заботит, проникнет ли сознание зрителей и слушателей сквозь грубую шелуху и удастся ли им найти внутреннюю мысль и мой собственный дух в несовершенном выражении. У меня нет ни времени, ни охоты спрашивать об этом, я должен идти прочь с того места, на котором я только что стоял, чтобы новым действием и новой мыслью по возможности довести до завершения в краткой жизни свое существо. Будучи нехудожественной душой, я ненавижу даже дважды повторяться. Поэтому я охотно свершаю все в общении: при внутреннем мышлении, при созерцании, при усвоении чужого я нуждаюсь в присутствии какого-либо любимого существа, чтобы за внутренним процессом тотчас же следовал духовный обмен и чтобы сладкий и легкий дар дружбы облегчал мне согласоваться с миром. Так это было, так это и есть теперь, и я еще настолько далек от своей цели, что я навсегда отказываюсь искать чего-либо за ее пределами. Конечно, я прав, – и это подтверждают и друзья, – исключая себя из священной области художников. Охотно я отрекаюсь от всего, что́ я получил от них, если только благодаря этому я смогу признать себя менее несовершенным в том месте, в котором я укрепился.

Итак, пусть снова раскроется перед моим испытающим взором широкая область человечества, в которой обитают те, кто стремятся действовать лишь на самих себя, не создавая вне себя самодовлеющих творений, – кто мыслит лишь питать собственный дух всем окружающим, и удовлетворяется многообразным обнаружением себя самих согласно требованиям места и времени. Здесь хочу я посмотреть, не найдется ли для меня самостоятельного места, есть ли во мне нечто гармоничное, или же внутреннее противоречие препятствует завершению облика, так что мое существо, будучи не в силах достигнуть совершенства, вскоре, подобно неудачному замыслу, обращается в пустоту и ничтожество. О нет, я вправе не бояться: в глубине души не возникает такое грустное предчувствие! я сознаю, как все сплетено между собой, чтобы составить подлинное целое, я не ощущаю чуждого элемента, который теснил бы меня, и я не лишен ни единого органа, ни единого благородного члена, нужного для самобытной жизни. Кто хочет развить из себя определенное существо, тот должен быть способен воспринимать все, что́ не есть он сам. И здесь, в области высшей нравственности, царит та же самая тесная связь между действовавшем и созерцанием. Лишь если человек в своем нынешнем поведении сознает свою самобытность, он может быть уверен, что не нарушит ее и в будущем; и лишь если он постоянно сознает свою обязанность созерцать все человечество и сопоставлять всякое иное выражение последнего со своим собственным, он может сохранить сознание своей самости: ибо лишь через противоположение познается единичное.

Первое условие собственного завершения в определенном кругу есть общая восприимчивость; а как может последняя существовать без любви? Уже при первой попытке самостоятельного развития ужасное несоответствие между даваемым и получаемым должно было бы вскоре расстроить душу, вытолкнуть ее из колеи и совершенно разрушить или же ввергнуть в обыденщину того, кто хотел стать самобытным существом. О любовь, притягательная сила духовного мира! Без тебя невозможны самобытная жизнь и развитие, без тебя все растеклось бы в однообразную грубую массу! Правда, те, кто только и хотят быть такой массой, не нуждаются в тебе; им достаточно закона и обязанности, однообразного поведения и справедливости. Они не знали бы, на что́ употребить сокровище этого святого чувства. Поэтому даже малое, что́ им дано от него, они оставляют невозделанным; и не понимая этой святыни, они беспечно смешивают ее с обычным достоянием человечества, забота о котором определена законом. Для нас же ты – первое и последнее. Вне любви нет развития, вне самобытного развития нет завершенной любви; одно дополняет другое, и оба растут в неразрывной связи. Я нахожу в себе соединенными оба великих условия нравственности! Я усвоил себе восприимчивость и любовь, и обе способности развиваются все далее во мне, явно свидетельствуя, что моя жизнь свежа и здорова и что самобытное развитие становится все прочнее. Есть ли предмет, для которого было бы замкнуто мое сознание? Друзья, которые так склонны признавать в каждом даренном друге мастера и художника определенной науки, часто жалуются, что меня нельзя принудить ни какому ограничению и что если иногда кажется, что я серьезно хочу сосредоточиться исключительно на одном деле, то всякая такая надежда оказывается обманчивой: ибо когда я достигаю какого-либо воззрения, то беглому духу моему свойственно опять спешить к иным предметам. О, если бы они наконец оставили меня в покое и поняли, что именно это и есть мое назначение и что мне должна быть чужда мысль развивать науку в частностях, так как я озабочен лишь саморазвитием, хотя и с помощью знания, причем мне безразлично, явится ли дальнейшим последствием его развитие науки или нет! Если бы только они позволили мне сохранить восприимчивость ко всему, что они так усердно творят и делают, и если бы они признали достойным своих усилий то, что́ я развиваю в себе через созерцание их дел! Эти друзья своими жалобами свидетельствуют лишь в пользу меня; но в противоположность им, иные, хотя и отличные от меня, но все же, подобно мне, стремящиеся проникнуть в глубь всей человеческой жизни, жалуются, что, в сущности, мой дух ограничен, что я способен равнодушно проходить мимо многих святынь и суетным исканием споров губить в себе непредвзятый глубокий взор. Да, я прохожу мимо многого, но не равнодушно; да, я спорю, но лишь для того, чтобы сохранить в себе непредвзятый взор. Так и не иначе должен я поступать в согласии со своей природой, стремясь одинаково и к заполнению, и к расширению своего сознания. Где мое чувство наталкивается на нечто, еще не ведомое мне в области человечества, там я прежде всего должен спорить – спорить не о том, что нечто подобное существует, а о том, что оно не таково, или не только таково, как оно представляется человеку, в котором я его впервые замечаю. Поздно пробужденный дух, вспоминая о том, как долго он нес чуждое иго, боится снова подпасть власти чужих мнений; и где в новых областях пред ним раскрывается неисследованная жизнь, там он готовится с оружием в руках добиваться свободы, чтобы не впасть и здесь, как это бывало раньше, в рабскую зависимость от чужого влияния. Но раз приобретя таким путем новое воззрение, я уже не нуждаюсь более в споре; я охотно предоставляю существовать всем иным воззрениям наряду с моим, и восприимчивость мирно выполняет задачу их истолкования и проникновения в их точку зрения.