Чарльз Уильямс - Колдовство

Глава третья. Темные века

Развитие в мире идеи дьявола стало естественным следствием развития в сознании людей идея сверхъестественной Воли. Постепенно сложились два основных направления: божественной и богоборческой сил. Но дьявол, будь он ангелом или темным демоном, не был одинок. Его окружали другие демоны помельче, маги и ведьмы. Египет просто кишел ими, причем в этой массе преобладала скорее дьявольская сила, чем магическая. Некоторые виды животных уже надежно отождествлялись с этой силой, к ним относились козлы, кошки и все хищники. Но были и другие странные существа, которые в народных сказках или поэтических сказаниях являли разрушительную силу, и их имена еще долго существовали в христианском мире. Такова была, например, Ламия, чей образ существовал еще в древнегреческой мифологии, но после того как это имя оказалось упомянуто в Вульгате 42, оно стало нарицательным для множества демонических сущностей. В древнегреческой традиции Ламия была царицей Ливии и возлюбленной Зевса, родившей ему нескольких детей. Гера из ревности лишила Ламию разума, а детей убила. В отчаянии Ламия стала отнимать и убивать детей других матерей. Она рвала их когтями, пила их кровь, и подобная жестокость обезобразила ее внешность. И хотя изначально она была одна, со временем ламий стало много. Возник и закрепился образ полуженщины, полузверя, ночного безжалостного хищника. Ведьмы стали ламиями поголовно, поскольку издавна бытовало убеждение, будто они высасывали кровь живых детей; то есть это были подобия вампиров, но лишь подобия, поскольку ламии были сильнее. Временами ламия могла принимать облик прекрасной молодой женщины, как бы возвращаясь в тот образ, который некогда привлек Зевса.

Пожалуй, наиболее известная история о ламии (ее поведал в своей поэме Китс 43) связана с именем Аполлония Тианского. Молодой коринфянин Ликий встретил на дороге морок, принявший облик женщины и вступил с ним в любовные отношения. Позже на свадебном пиру Аполлоний Тианский разоблачил демона, представив его как Эмпусу 44, которую обычно называют Ламией. Подобные существа обладают неумеренными любовными аппетитами, но более всего их влечет человеческая плоть. Жертв они приманивают любовными ласками. У Китса Ламия умирает, но в оригинале она признает свою истинную природу:«ее влекли молодые и прекрасные тела, потому что их кровь была свежа и чиста».

Ламия упоминается переводчиками в Вульгате в Книге Исаии (XXXIV. 14): «ibi cubavit lamia et invenit suam requiem» 45. Слово «ламия» употреблялось для обозначения демона Лилит в каббалистической традиции. Переводчики не ошиблись, потому что Лилит была первой женой Адама и (как считают некоторые исследователи) дочерью Самаэля, самог о проклятого; она была изгнана из Эдема за своеволие, и она тоже опасная любовница и убийца детей. Но Лилит, в отличие от Ламии, стала царицей демонов, и лик ее не превратился в звериный, как у Ламии. Именно в этих мифологических истоках берет начало христианская идея женщины, которая любит и губит.

В Книге Исаии ламия упоминается среди других монстров – демонов и кентавров в облике ослов и сатиров. Авторизованная версия Тиндейла 46дает ламии определение «визжащая в ночи» (screech-owl) 47, позднее это определение заменили на «ночное чудовище». Авторизованная версия, как нам представляется, путает здесь ламию с обычной совой. Впрочем, о совах тоже ходили слухи, будто они сосут кровь детей и связаны с колдовством, причем перья у них волшебные, а крик совы всегда не к добру. Ламия и сова стали популярными персонажами жанра «ночных кошмаров»; обе считались демоническими фигурами и неизменно оказывались в числе ночной нечисти.

Но по ночам опасались и других демонов. В ту эпоху воздушная среда воспринималась как враждебная человеку, и такие настроения не трудно было понять. Ночные страхи заставляли прибегать к соответствующим чарам; страх людей раннего средневековья отличался от нашей боязни темноты, поскольку мы, в общем-то, знаем, с чем можем столкнуться во тьме, а тогда ночь населяли неведомые твари. Опасность подстерегала и на улице, и даже в собственном доме. Подозревали не только бедных старух. Красивые женщины, благородные мужчины и даже священники весьма часто попадали под подозрение. В сознании людей перемешались наука, литература, простонародные верования, так что шум ветра по ночам или далекий вой вызывал у наших предков страх. В те давние времена божества свободно передвигались по воздуху; например, ночная охотница Диана. Это еще одно имя, вросшее в раннехристианское сознание. Ходили слухи об огромных змеях, встречавшихся на проселочных дорогах, проклятых, идущих в ад. Совы, ламии, призраки, погубленные души, демоны – ночь считалась их временем. Все это образовывало в сознании удивительный конгломерат, чему немало способствовало естественное человеческое стремление показать себя лучше, чем на самом деле. И мужчины и женщины не упускали случая привлечь к себе внимание рассказами о собственной смелости и находчивости при встречах с тем или иным непонятным явлением. Ничего удивительного – мужчины (да и женщины тоже) никогда не отказывались прихвастнуть своими подвигами, это поднимало их самооценку. Мало кому хватало ощущения собственной значимости. В общем христианская религия не поощряет личных интересов, да и к самоуважению относится без одобрения; если это кому-то не нравится, есть два способа действий: один – продолжать пестовать в себе личное начало, оставаясь в лоне своей религии, другой – менять веру. Стремление повысить собственную значимость за счет зависти или страха соседей было характерно тогда для многих недалеких людей, сознание собственной важности позволяло гордиться собой, и все это век за веком впитывала в себя Церковь. Не один правоверный тешился мыслями о том, что вот он хороший, а соседка плохая, а может быть, даже ведьма.

Оборотни ни у кого не вызывали особого удивления, по крайней мере, в литературе они попадались то и дело. Можно сомневаться, что в Римской империи реально встречались оборотни, но мифы полны такими историями. Отцы Церкви пользовались этими историями в своих назидательных целях, но сами-то истории от этого становились только популярней. В своей работе «О граде Божием» блаженный Августин претендовал на изложение краткой истории мира, и естественно, не мог не включить (в главах XVI и XVII) множество сведений, может быть, и не заслуживающих доверия, но и не переводящих их в разряд невероятных. После разговора о Диомеде и его спутниках, превращенных в птиц, а также «о знаменитой волшебнице Цирцее, которая превратила в животных спутников Улисса, и об аркадцах, которые, влекомые роком, переплывали некое озеро, превращались там в волков...», автор обсуждает способности Пана и Юпитера превращать людей в волков, тем самым переводя рассуждения в плоскость метафизическую, и плавно переходит к вопросу о том, обладает ли дьявол возможностями подобного рода. Августин снова ссылается на «Золотого Осла» Апулея. В частности, он говорит, что сам слышал «об одной местности этой страны (Италии), где, говорили нам, женщины, содержащие постоялые дворы и обладающие такими скверными искусствами, часто дают путешественникам, каким хотят или могут, в сыре нечто такое, от чего те мгновенно превращаются во вьючных животных и таскают на себе какие-нибудь тяжести, и затем, по окончании работы, снова принимают прежний свой вид. При этом их ум не делается животным, а остается разумным и человеческим». Заметьте, Августин не передает слухи, он утверждает, что разговаривал с человеком, чей отец подвергся этой магии. Он «принял в сыре у себя дома яд и лежал в своей постели как бы спящим, но так, что его никоим образом не могли разбудить. Через несколько дней он проснулся и рассказал будто бы снившиеся ему тяжелые сны, а именно: будто он был ломовой лошадью и в числе других вьючных животных возил солдатский фураж... Оказалось впоследствии, что так и было в действительности, как он рассказывал; хотя ему все это представлялось в его же сновидении. ... Другой рассказывал, что он ночью у себя дома, прежде чем лечь в постель, видел, как пришел к нему один хорошо известный ему философ и объяснил нечто из философии Платона, чего прежде, когда он о том просил его, не хотел объяснять. И когда он спрашивал после философа, почему тот в его доме сделал то, что отказывался сделать у себя, когда его просили о том, отвечал: «Я этого не делал, но мне грезилось во сне, что я это сделал... И в этом случае в фантастическом образе представлялось бодрствующему то, что другой видел во сне». Сам Августин пребывает здесь в некоем сомнении. Его вера в божественное всемогущество не позволяет допустить, что дьявол и в самом деле может перемещать людские души в зверей. «Но если демоны и делают нечто такое, о чем идет у нас речь, то, конечно, творят не новые природы, а изменяют по виду те, которые сотворены истинным Богом, так что они кажутся не тем, что они есть на самом деле».