Чарльз Уильямс - Колдовство

Так вводилось определение истинной веры. Правда, канон говорил прежде всего о ночных полетах ведьм, в то время как другие проявления магического искусства такого канонического определения не удостоились. Строго говоря, ни особой логики, ни соответствия христианской вере в нем не усматривается, поскольку он предполагает, что тело не способно на духовные свершения. Но в основе своей усилия ранней Церкви можно понять и оправдать. К сожалению, все население Европы не сподобилось познать Творца в ощущениях, и спустя три столетия Церковь начала пользоваться другим каноном. Но очевидно, что пытливые умы того времени, рассуждая о магическом искусстве, совершали довольно серьезные ошибки.

Глава четвертая. Колдовство и ересь

Вот в этот момент, на пороге Средневековья, отложив пока обсуждение роли дьявола, возможно, стоит подумать о том, каковы были причины такого отношения к магии?

Что заставляло людей принимать саму идею магии? Любое рассуждение на эту тему, конечно, будет содержать противоречия. Какие бы аргументы мы не приводили, они будут основаны на симпатиях и антипатиях, на эмоциях и предположениях, в общем, на соображениях, которые едва ли стоит обсуждать всерьез. Настоящие аргументы должны опираться на значительное число фактов. По крайней мере, предмет обсуждения должен быть связан с определенным явлением. Но как раз в данном случае у нас нет доказательств массовости магических явлений. Можно, конечно, предполагать, что если эффект не наблюдается в массовом порядке, то, может быть, он имеет место хотя бы в немногих отдельных случаях. Но тогда возникает вопрос повторяемости даже хотя бы и немногих случаев, поскольку повторяемость признана серьезным аргументом в науке. Другой вопрос, насколько справедлив такой подход.

Можно сказать, что принятие сознанием самой идеи магии основывается на довольно распространенном ощущении, что мир вокруг не совсем таков, каким мы его воспринимаем. Мы привыкли не придавать значения таким ощущениям, потому что, как правило, окружающее не очень-то склонно к превращениям, разве что мы сами изменяем что-то вокруг нас. Казалось бы, ничто не склонно к трансформации, во всяком случае, вероятность превращения одного в другое незначительна. И все же ощущение возможности превращения остается. Нельзя на сто процентов доверять ни этой комнате, ни этой улице, ни этому лугу; где-то рядом всегда остается возможность изменений. Дверь может закрыться сама по себе, картина может начать двигаться, дерево может заговорить, зверь может оказаться не зверем, а человек – не человеком. Друг может оказаться врагом, рука вдруг обретет зловещую роль и станет угрозой, пробудив страх. Возможно, это как-то связано с древней памятью, или причина в чем-то другом, но важно то, что ощущение такое существует. В нашем вполне цивилизованном сознании, в самой его глубине живет (или продолжает жить) мистический ужас перед иррациональностью метаморфоз, злонамеренных и опасных.

Вторым значимым аргументом является наше тело и его движения. Даже в наши дни, когда от тела не так уж многое зависит, иногда возникает ощущение великого смысла, которым исполнено то или иное движение. Это совсем не то, о чем мы говорили немного раньше. Там речь шла о возможности преображения, о проявлении некоей истинной сущности вещи или явления. Здесь речь о том, что одушевленное тело существует как субъект само по себе, но, кроме того, выражает некий универсальный смысл.

Рука, держащая сигарету, – это смысл всего сущего; нога, выходящая из поезда, – это основа всего сущего. Если первая группа ощущений вызвана древней памятью рода людского, то я затрудняюсь предположить, чем вызвана вторая группа – разве что милостью Божией, даровавшей нам множество свидетельств чудесного, скрытого в нас. Не так важно, какая группа ощущений более явственна – это уж вопрос выбора. Но рассмотренные вместе, они дополняют друг друга (хотя первая группа иррациональна, а вторая, наоборот, рациональна) и еще более заставляют сомневаться в том, что мир вокруг нас именно таков, каким мы его воспринимаем в обыденности.

Но если тело человека символизирует собой некий смысл, то и движения этого тела можно воспринимать как ритуал. Человек указывает пальцем на что-либо; этот жест не только предъявляет нам указующий перст, но и запускает целый волшебный процесс, полный различных смыслов. Девушка делает два легких танцевальных шага, и если наблюдатель находится в определенном состоянии, он понимает, что в этом движении заключено небесное блаженство. И неважно, что он едва ли сможет объяснить, почему он так считает. Два тихих неуверенных шага старика могут показаться словами, изреченными самой смертью. А может быть и наоборот. Дело не в молодости или старости, и не в эпохах, осуждавших колдовство. Говорят, что самой молодой ведьме, сожженной на костре, едва исполнилось одиннадцать лет.

Упорядоченное движение, родственное ритуальному, естественно для людей. Однако в разные времена отношение к ритуалу заметно различалось. Средневековью нравились масштабные зрелища, и поэтому (впрочем, существовало и множество других причин) оно стремилось подчинить ритуалу многие сферы жизни. Ритуальными были объявления на площадях, ритуальным было вкушение ритуальной пищи – такова евхаристия. Куртуазная любовь была сплошным ритуалом. Само собой, в обыденной жизни ритуал не требовался, но «на людях» он был нормой. Ритуал подчеркивал и усиливал значительность любых действий. Разумеется, в полной мере это касалось разговорной и литературной речи. Формулы пронизывали многие области жизни.

Формулам придавалось большое значение. Вся религиозная жизнь, «как правило, необходимая для спасения», зависела от формул. Даже Бог подчинялся формулам. Он посылал милости, приходил на помощь в соответствии с ритуальными формулами. Слова контролировали Бога. Поколения верующих были убеждены в необходимости внутренней молитвы, некоторые считали, что для призыва божества подходят внешние таинства, определенные заклинания. Но ведь так оно и было. Святая вода, обязательная форма для выражения Троицы, елей и ладан, крестное знамение, хлеб и вино – все это формулы. Обращения к святым были канонизированы и лишь в этом виде считались эффективными. Слово и жест, как следствия Пришествия, получили широкое распространение.

Жажда перемен, стремление к обретению смысла, ощущение возможности пробуждения силы, ожидание Бога лежат в основе нашего мира. Церковный ритуал вполне схож с обрядами, осуждаемыми Церковью. Но нехристианские обряды и в Империи, и за ее пределами, возникли намного раньше. Часто Церковь приспосабливала их для своих целей. Да только удавалось это не всегда. Например, почитание статуй и святынь прекрасно вписалось в церковную жизнь. С заклинаниями и священными местами было сложнее. Колодцы и рощи задолго до возникновения христианства были посвящены разным божествам. Перепосвятить их христианским святым было не сложно, но жертвенные приношения все равно адресовались прежнему божеству. Пришлось их запретить вовсе. Но в той далекой уже от нас жизни продолжали существовать особые явления, о которых мы и сегодня знаем маловато – это ясновидение, яснослышание, предвидение, телепатия. Жанна д'Арк рассказала Дофину о его будущем, а Агнес Сэмпсон 61в Шотландии пересказала Якову I его собственные слова, сказанные им будущей королеве Анне в их брачную ночь еще в Дании. У Жанны д'Арк было одно объяснение, у Агнес Сэмпсон – другое. Наши современные знания не дают нам возможности подтвердить или опровергнуть слова Жанны д'Арк или Агнес Сэмпсон. Даже в те века люди не торопились выступать с прямым осуждением или одобрением подобных откровений. Усилия были направлены на то, чтобы отвлекать внимание от всяких странностей. «Credidisti» – «Ты верил ...?» Вместо размышлений о сути странных явлений Церковь ограничивалась наставлениями: чти родителей, верь в божественную милость, исполняй свои религиозные обязанности и будь доволен. Далеко не всегда и не со всяким это удавалось, но вины Церкви и священства здесь нет. Просто во все времена хватало людей, желавших власти, основанной на страхе, желавших странного, не способных довольствоваться простыми объяснениями, стремившихся к знаниям.