Грэм Харви - Секс, еда и незнакомцы

Однако в вечно изменяющемся под влиянием обстоятельств множестве групп и практик язычниками и их исследователями регулярно воспроизводится один общий мотив и тема, а именно представление о том, что язычество – это «природная религия», «религия природы» или «религия, построенная вокруг почитания природы». Что именно значит «природа», если не иметь в виду благоговейную интонацию, с которой она упоминается, является частым предметом дискуссий и среди язычников, и среди ученых, их исследующих (например: Letcher 2000, 2001, 2005; Clifton 2006; Jamison 2011). Следуя подсказке ныне покойного избранного главы Светского ордена друидов Тима Себастиана, я отмечу созвучие «природы» и «природной религии» с «сельской местностью» (countryside) и «глушью» (wilderness), т. е. относительно близкими и относительно далекими местами вне урбанизированной реальности, в которой доминируют люди; в этих местах по-прежнему возможно понимать людей как меньшинство и помнить о необходимости нести ответственность за свои действия в мире (Harvey 2012b). Кроме того, «природные религии» имеют дело скорее с этим миром, чем с трансцендентным. Они воодушевляют людей на празднование смен времен года, жизненных циклов и повседневного опыта, на почитание конкретных мест.

В зависимости от того, что понимается под «природой», группы объединяются вокруг конкретных форм поклонения, конкретных мест или наследия (например, кельтского, саксонского, эллинистического и т. п.). Обычно языческие группы весьма демократичны и часто эгалитарны. Если оформляется система доминирования лидера, язычники часто переходят к поиску более близкого взаимодействия. Они хорошо образованы и прибегают к эклектичному кругу текстов в качестве источников вдохновения и формы для своих практик и амбиций. Справочники по ботанике стоят на одной полке с романами в жанре фэнтези, антропологическими исследованиями и эзотерическими трактатами; воедино сплетаются академическая история и вдохновенная поэзия. Они смешивают со множеством источников индивидуальный и коллективный опыт, формируя традиции и сообщества, которые другие могут заимствовать и адаптировать под свои нужды или, напротив, отринуть в пользу других альтернатив. Будучи новой религией, вдохновленной древними источниками, язычество демонстрирует немало сходств с другими религиями в их возникновении и развитии. Это делает его замечательным объективом, с помощью которого можно рассмотреть, что же делает религию религией.

Среди определяющих характеристик модерна расколдовывание считается центральной. Протестантская полемика против ритуалов – выставляющая их тщетным повторением бессмысленных действий – заложила основание программного для модерна предпочтения других форм знания. Макс Вебер утверждал, что определяющие для нашего времени

возрастающая интеллектуализация и рационализация не означают роста знаний о жизненных условиях, в каких приходится существовать. Она означает нечто иное: люди знают или верят в то, что стоит только захотеть, и в любое время все это можно узнать; что, следовательно, принципиально нет никаких таинственных, не поддающихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещами в принципе можно овладеть путем расчета. Последнее в свою очередь означает, что мир расколдован. Больше не нужно прибегать к магическим средствам, чтобы склонить на свою сторону или подчинить себе духов, как это делал дикарь, для которого существовали подобные таинственные силы. Теперь все делается с помощью технических средств и расчета. Вот это и есть интеллектуализация (Вебер 1990:713–714).

Подобная интеллектуализация соединяется с возрастающими бюрократизацией, специализацией, индивидуализацией и другими оформляющими мир процессами, отчуждающими и расколдовывающими людей.

Однако, несмотря на успехи проекта модерна, ритуалы не исчезли. Люди продолжали находить смысл в действах (performance) и этим противостояли несбыточной фантазии о бестелесном разуме. Скептическое вопрошание и бюрократия редко служат источниками полноты жизни. Я не утверждаю, что религия по определению иррациональна или что ее целью обязательно является придание жизни полноты. Скорее, я указываю на неудовлетворенность риторикой, преуменьшающей значение телесности, пространственности и практик (performance). С помощью ритуализации люди как будто обретают способы противостоять модерновому отчуждению и сохранять околдованность взаимоотношений и соучастия.

Язычество возникает в насыщенном конфликтами модерновом мире первой половины XX века. Многие источники, тогда и сейчас питавшие язычество, суть аспекты модерна. Язычники, например, скорее всего будут настаивать на праве каждого индивида самостоятельно определять, какой стиль религии ему подходит. Обычно они утверждают, что магические церемонии имеют экспериментальный характер: они требуют аккуратного планирования и тщательной проверки результатов на эффективность. Традиции или знания, которые могут определенным образом помочь людям, в целом воспринимаются как не требующие посредника: человек самостоятельно определяет ценность текста, речи, наблюдаемой деятельности или любого другого потенциального источника вдохновения и использует их так, как посчитает нужным. Можно выделить и другие грани модерна (с признаками протестантского происхождения). Тем не менее один очевидный признак противостояния модернизму явственно намекает на существование других: язычество – это религия, сконцентрированная на ритуале.

Язычники могли бы выбрать распространение своей новой развивающейся религии в интеллектуальных кругах и медиа. Они могли бы публиковать манифесты или оглашать проповеди. Они, конечно, писали книги и не только. Часто они ненасытные читатели; наличие фантастической литературы в числе самых часто читаемых язычниками книг указывает на почитание ими воображения и творчества. Но при всем этом производство и потребление текста не является основной деятельностью язычников. Какой бы ни была причина (которая, возможно, связана с влиянием эзотеризма) выбора ритуального действа (performance) в качестве самого существа и групповой, и индивидуальной деятельности язычников, оно оформило практически все стороны этой развивающейся традиции. Данную традицию в целом можно понять как борьбу с «систематическим производством и воспроизводством отстранения [человека] от общества и самости» (Mills 1951:340), которое лежит в сердце проекта модерна. Конструирование, поддержка или поощрение личностей, включенных в сети отношений, и локальных групп, оформленных телесным действом (embodied performance) и творческим воображением, не достигались «иррационально» или «мистически». Скорее, в данном случае имеет место не столько раскол, который Вебер представляет в качестве определяющего для нашего «лишенного бога механизма мира» [57] См.: Вебер М. Социальная психология мировых религий // Религия и общество: Хрестоматия по социологии религии / Сост. В. И. Гараджа, Е. Д. Руткевич. – М.: Аспект Пресс, 1996. С. 54. – Прим. ред. (Gerth&Mills 1948:282), сколько согласование рациональных экспериментов и творческой чуткости к опыту.