Георгий Ореханов - Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы

Обращаю на это внимание просто потому, что если мы действительно ставим перед собой задачу анализировать контекст и обстоятельства появления тех или иных записей в дневнике Л. Толстого, то нужно учитывать следующее. Запись от 4 марта 1855 г. появилась в очень широком жизненном контексте Л. Толстого, который включает и страдания военного времени, и карточные долги, и творческое призвание, которое ощущает Л. Толстой, и недовольство собой, и состояние здоровья, и многое другое.

Второе . Для П. Басинского важно противопоставление умной веры Л. Толстого и неразумной религиозности его тетушки, которая исповедует «голую веру в Провидение, в силу молитвы» и в образок Божией Матери. Это противопоставление исходит из того допущения, что неразумная вера тетушки Ергольской всегда трусливо отступает и стушевывается перед ужасами войны и вообще сложностями жизни, никак не участвует в любых попытках их объяснения, просто на место разума приходит слепая вера [140].

Я не знаю, возможно, вера тетушки Л. Толстого и была именно такой. Но утверждение, что приверженность традиции и разум вообще не могут соединяться в процессе осмысления сложных вопросов жизни, противоречит всему опыту христианской Церкви и христианского богословия. То мировоззрение, которое появится у Толстого через двадцать пять лет после анализируемой записи, нельзя интерпретировать только в категориях противостояния писателя с православием. Религиозный пафос и религиозный бунт Л. Толстого не был глубинно, мировоззренчески вызван именно стремлением полемизировать с учением Православной Церкви, в этом смысле его конфликт с Церковью вторичен и во многом стал таким острым благодаря чисто субъективным обстоятельствам.

На первом месте здесь стоит более важное, фундаментальное противостояние двух «текстов»: «текста» Л. Толстого и «текста» христианского учения в его конфессиональной оболочке, о чем также очень проницательно пишет П. В. Басинский [141]. Слово «текст» я здесь понимаю широко, как определенный набор идей, ценностей и норм, реализованных в слове и жизненной программе. Так вот, «текст» Толстого абсолютно несовместим с «текстом» Евангелия – так, как его понимает христианство в целом. Почему – об этом подробно будет сказано ниже.

Таким образом, мой вывод остается неизменным: Лев Толстой так и не встретил в жизни Воскресшего Христа. Конечно, в жизни писателя могло произойди чудо. Он мог встретить Христа, Христа Евангелия, того Воскресшего Христа, в Которого веровали его отцы и деды. Рядом с писателем до его последних дней были люди, которые веровали в этого Христа – оптинский старец Амвросий, сестра писателя М. Н. Толстая, двоюродная тетка А. А. Толстая и другие. Но Л. Толстой, великий «тайнозритель плоти» (Д. С. Мережковский), так и не стал тайнозрителем духа. Он уже не мог ничего открыть в Евангелии – он был способен только приспособить Евангелие к своему опыту и своему пониманию морали, превратить все богатство евангельских смыслов, очевидным образом группирующихся вокруг Воскресения Христа, в довольно банальную моральную проповедь. Очень точно отечественный исследователь А. В. Гулин называет это явление «сакрализацией собственного эмоционального мира», «самостоятельно найденным духовным абсолютом» [142].

В этом отношении запись 1855 г. имеет особое значение, поэтому она – один из наиболее цитируемых отрывков из дневника Л. Толстого. Здесь писатель высказывает свое самое сокровенное желание – основать новую религию, соответствующую требованиям современного мира, уровню развития просвещенного человечества. Обратим сейчас на это внимание: речь идет не только о сокровенном, сердечном поиске молодого человека, он сознательно проецирует этот поиск на нужды человечества. И это важно: человечество всегда является значимым фоном поисков Л. Толстого.

В этой новой религии есть место Христу, но какому Христу? Не случайно ведь эта оговорка 1860 г. о «Христе-материалисте»: всякая тень мистики преследует Л. Толстого как наваждение, как страшный кошмар, от которого нужно избавиться любыми способами. Еще один важный мотив, который появляется в 1855 г. – идея блаженства на земле. Новая религия преследует вполне практические цели: это построение земного царства добра. Блаженство, о котором говорит Евангелие, с точки зрения Л. Толстого, лишено какой-либо эсхатологической основы. Правда, непонятно, как теперь быть с воздаянием за неправедную жизнь в будущем, если основной акцент переносится на земное существование человека.

А теперь обратим внимание, что примерно в то же самое время, а точнее, в 1854 г., появился еще один очень известный «символ веры», но принадлежал он уже Ф. М. Достоевскому. Это письмо, отправленное Достоевским Н. Д. Фонвизиной из Омска, где в тот момент он отбывал ссылку.

Наталья Дмитриевна Фонвизина – жена декабриста Михаила Фонвизина, последовавшая в ссылку за мужем в Сибирь в 1830 г. Знакомство с женами декабристов очень поддержало писателя по пути на каторгу в январе 1850 г., когда Н. Д. Фонвизина подарила Достоевскому единственную книгу, которую он, в соответствии со строгими правилами содержания в заключении, сможет читать – Евангелие. И в письме 1854 г. Достоевский, вспоминая этот эпизод, попутно формулирует свое понимание веры в Христа.

«Я слышал от многих, что Вы очень религиозны, Н<���аталия> Д<���митриевна>. Не потому, что Вы религиозны, но потому, что сам пережил и прочувствовал это, скажу Вам, что в такие минуты жаждешь, как “трава иссохшая”, веры, и находишь ее, собственно, потому, что в несчастье яснеет истина. Я скажу Вам про себя, что я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпа<���ти>чнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».