Георгий Ореханов - Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы

Толстой и Достоевский в жизни никогда не встречались и не обменялись ни одной строчкой в письмах. Поэтому, говоря в этой книге о пересечении их идейных траекторий, я ввел специальный термин «не-встреча». И. Л. Волгин в своей замечательной книге о последнем годе жизни Ф. М. Достоевского употребил уже термин «невстреча» [143]. Но мне он кажется несколько слабым в данном случае. «Невстреча» – то, что произошло случайно; «не-встреча» – нечто более конструктивно жесткое, определенное или даже предопределенное (биографией, духовной конституцией, кругом чтения, вектором общественного интереса, личностной направленностью на совершенно определенные вопросы и проблемы).

Более формально: под «не-встречей» я имею в виду идейные встречи , встречи на перекрестках мысли, чувства, интуиции, истории, когда по каким-то важным обстоятельствам, связанным с особенностями психо-духовной конституции, Толстой и Достоевский расходятся в разные стороны. Или еще более формально: это встречи их текстов и встречи в их текстах тогда, когда они либо прямо говорят друг о друге, либо говорят о чем-то важном для обоих, то есть обсуждают по сути одни и те же идеи и вопросы, но уже необязательно при этом упоминая друг о друге. Эти пересечения всегда показывают, насколько по-разному эти два человека смотрели на жизнь и веру.

Может быть, некоторым аналогом «не-встречи» может служить слово «ненависть», но, конечно, в его исконном, этимологическом понимании, которое замечательно раскрывает В. В. Бибихин. Славянское слово «на-видеть», имеющее очевидную основу, связанную со зрением, взглядом, означает «навести взгляд, посмотреть, охотно смотреть», в более широком смысле «увидеть, усмотреть, обратить внимание, приглянуться» (ср. «положить взгляд»), то есть в конечном итоге «любить, полюбить». Тогда, наоборот, «не-навидеть» – значит «не замечать», «не узнавать себя» в виденном и, как предел, испытывать сильнейшую неприязнь [144]. Конечно, такой неприязни, доходящей до ненависти, между двумя великим русскими писателями никогда не было, но описанный эффект «не-навидения», с моей точки зрения, присутствует.

Оказывается, таких не-встреч в их жизни было достаточно много, и с точки зрения жанра теологического детектива они имеют большое значение для расследования того преступления, которое совершил Л. Толстой. Каждая такая не-встреча могла стать серьезным мистическим предупреждением Л. Толстому, предупреждением о том, что выбранный им путь является ошибкой и тупиком. Как мы увидим, за две недели до смерти Достоевский сказал об этом прямо, а сразу после смерти последнего Толстой вдруг понял, какую жизненную опору он потерял.

Учтем, что оба будущих великих писателя были представителями одного поколения (Достоевский родился в 1821 г., Толстой – в 1828-м), в 1854–1855 гг. находились в довольно трудных жизненных обстоятельствах (Достоевский – в Сибири в ссылке, Толстой – в Крыму на войне). При чтении их «символов веры» возникает впечатление, что оба в первой половине 1850-х годов шли в одном направлении, искали отправную точку, фундамент веры. И оба пережили глубокий мировоззренческий и религиозный кризис. И для обоих фундаментом новой жизни стал Христос [145].

Очень занятно, что к 1856 г. относится вообще первое упоминание Достоевского о Толстом. В письме А. Н. Майкову он отмечает, что Толстой ему «очень нравится, но, по моему мнению, много не напишет (впрочем, может быть, я ошибаюсь». (ДПСС. Т. 28. 1. С. 206. Письмо от 18 января 1856 г.).

Что же общего и разного было у двух писателей в восприятии Христа?

Общее – это печать гуманистического понимания его Образа, выделение и подчеркивание в нем человеческого измерения (Ницше скоро скажет свое знаменитое «слишком человеческое»). Толстой пишет об этом прямо, стремясь освободить этот Образ от всего, что противоречит его собственным представлениям и представлениям его учителей-просветителей XVIII века. В «символах» писателя, созданных уже в ранней молодости, противопоставление того Христа, которого хочет знать Л. Толстой, тому Христу, которого он знать не хочет и не может, выражено совершенно определенно.

У Достоевского этого противопоставления нет. Есть только Христос, которого он хочет любить . И Им любоваться. Но и он подчеркивает в своем видении Христа только человеческие качества: «прекрасное», «глубокое», «симпатичное», «разумное», «мужественное», «совершенное» – это тоже пока еще «слишком человеческое». Пожалуй, только красота здесь стоит несколько особняком – для Достоевского всю жизнь это понятие значило гораздо больше, чем только эстетическая категория.

Образ Христа – проблема, которая является одной из центральных для творчества Достоевского и которая в таком виде почти не существовала для Л. Н. Толстого. Для Достоевского эта жизненная проблема стояла настолько остро, что позволила протоиерею С. Булгакову утверждать: «любовь ко Христу в Достоевском, как и в его героях, тверже и несомненнее даже, чем самая вера в Него» [146].

В качестве полезного упражнения предлагаю читателям сравнить два разбираемых символа с еще одним.

«Даже если бы можно было доказать математически, что Бог существует, я бы не хотел, чтобы Он существовал, поскольку это ограничивает меня в моем величии».

Это отрывок из письма немецкого историка и библиотекаря Д. Х. Керлера (1837–1907). К сожалению, мне пока не удалось выяснить датировку этого письма, но ясно, что оно также написано во второй половине XIX века. Слова Керлера фактически являются симметричной антитезой словам Ф. М. Достоевского. Это уже анти-теизм , доведенный до своего логического предела.

Итак, уже в ранних «символах» двух писателей заложено важное различие. Толстой со своим панморалистическим отношением к жизни и действительности хочет слышать Христа, для него главным является Его учение, выраженное в Нагорной проповеди. Этим учением Толстой способен восхищаться и вдохновляться. Для Толстого Христос – только учитель, пусть и великий учитель. Это этический критерий. Но он не хочет, скорее, не может видеть Христа.

Для Достоевского главное не слышать, а видеть: христианством насыщенный эстетический критерий является определяющим. В первую очередь важно не учение Христа, а сам Лик Христов, неразрывно связанный с красотой: «главное образ Христа, из которого исходит всякое учение» (ДПСС. Т. 11. С. 192). Красота Лика Христова является, как скажет Достоевский несколько позже, страшной силой, спасающей мир. Спасающей, конечно, и учением, и заповедями. Уже в XX веке, после первых ужасов и зверств большевистской революции, Н. А. Бердяев напишет, что моралистический нигилизм Л. Н. Толстого явился для России глобальным несчастьем, наваждением, соблазнительной ложью, противоядием против которой должны были стать «пророческие прозрения Достоевского» [147].