Паскаль Буайе - Объясняя религию. Природа религиозного мышления

Это четко видно по иерархиям, созданным на основе «произвольных комплексных различий», как называют их социологи Джим Сиданиус и Фелиция Пратто, таких как расовая или этническая принадлежность. Здесь тоже заметно расхождение между эксплицитными понятиями социальной группы и интуитивными установками, направляющими поступки. Рассмотрим сначала эксплицитные представления: опасность или ненадежность основной массы представителей меньшинства считается основополагающим свойством таких групп у расистов и порицается нерасистами как несправедливый стереотип. Но обе стороны сходятся в одном: отношение к таким социальным группам строится на эссенциализации. С этой точки зрения, чтобы улучшить отношения, достаточно убедить большинство представителей группы-гегемона, что меньшинство по сути своей ничем не отличается от них. Если воспитывать ребенка в убеждении, что стереотипы не действуют и люди им не подчиняются, он осознает этическое уродство дискриминации.

Однако в то же время Сиданиусу и Пратто удалось собрать достаточный массив данных, свидетельствующих о том, что гегемония строится не только на стереотипах и что они скорее следствие, чем причина. По сути, они демонстрируют, что поведение в доминирующих группах во многом отражает желание не только принадлежать к своей группе, поддерживать свой клан, но и делать это так, чтобы принижать статус другой группы. Расистские стереотипы входят в число представлений, создаваемых с целью истолковать собственную интуитивную установку, что члены других групп представляют опасность и угрожают тем преимуществам, которые обеспечивает коалиция. Одна из возможных причин, по которым мы в упор не замечаем здесь коалиционную структуру, заключается, судя по всему, в том, что эта структура вступает в противоречие с нашими этическими нормами. Именно поэтому многие предпочитают видеть в расизме следствие ошибочных представлений, а не высокоэффективной экономической стратегии. [144]

Не стоит удивляться, что многие социальные категории одновременно строятся на коалиционной солидарности и эксплицитно воспринимаются через призму эссенциализма. Это еще одна иллюстрация социальной магии, описанной в седьмой главе. Наличие у людей тонких коалиционных настроек не означает, что они понимают принципы их действия. Признаки, по которым одни люди кажутся более надежными, а другие менее, вычисляются вне сознательного осмысления. Точно так же большинство людей интуитивно чувствуют, хотя не могут объяснить почему, что дезертирство – это угроза и для них, даже если напрямую оно вредит кому-то другому. Поэтому представление о том, что кузнецы или занимающиеся погребением по сути своей отличаются от остальных, приобретает особую актуальность как объяснение, почему не принадлежащие к этим кастам поддерживают высокую степень солидарности, исключающей представителей данных ремесел. Однако причина подобного разделения не в представлениях, а в интересах группы, рассматриваемых через призму коалиционного мышления. В этой области социального взаимодействия, как и в других, создание авторитетных представлений о том, что такое группы, в какой-то степени обусловлено тем, что они обеспечивают достоверное и релевантное объяснение интуитивных установок.

Возвращаясь к религии: я попытался показать, что боги и духи не играют никакой особой роли в создании общности или установлении высокого уровня доверия. Но на этом останавливаться нельзя, потому что тогда мы не получим объяснения, откуда возникает душевный порыв, с которым члены некоторых религиозных групп предлагают бескорыстное сотрудничество другим адептам, а приверженцев иной веры считают опасными, отвратительными или явными недочеловеками. Ответ кроется в способностях человека к созданию коалиций и гибкости этих способностей. Участвующие в этом когнитивные механизмы не настроены на религиозные представления, однако в некоторых обстоятельствах такие представления могут выступать отчетливыми индикаторами, указывающими, где рассчитывать на коалиционную солидарность.

Возможно, именно поэтому многие религиозные общины стараются насаждать причастность как радикальный, не подлежащий обсуждению вариант. Все устройство религиозных объединений внушает, что членство в них пожизненное. Разумеется, в большинстве мест само понятие выбора не более чем теория. То есть у родившегося в Саудовской Аравии выбор, стать ли ему мусульманином и членом мусульманской уммы, примерно такой же, как в отношении христианства у родившегося в Соединенных Штатах. Однако можно варьировать степень обозначения своей принадлежности, а также рассмотрения ее как необходимости коалиционного вклада и источника коалиционных благ. Кто-то придерживается стратегии минимальных вложений, соглашаясь на членство, платя разные взносы и оказывая разные услуги, требующиеся от участников, но не более того. Другие выбирают бо́льшую вовлеченность, предполагающую открытую декларацию своей принадлежности, добровольно совершая исключительные поступки ради своей веры и получая взамен блага, власть, престиж и гарантию единства с другими представителями корпорации. Третьи вступают на еще более рискованный путь и готовы убить или, наоборот, отдать собственную жизнь ради интересов группы.

В таких мало схожих между собой религиозных традициях, как американское христианство, ислам, индуизм и даже, как ни странно, буддизм, имеются движения, целиком и полностью направленные на возвращение к религиозным ценностям, пропагандируемым религиозной общиной и предположительно искаженным в ходе последующего развития. И хотя движения эти не менее различны, чем контексты, в которых они сформировались, общие черты у них есть, и одна из них – узаконивание насилия на службе религиозной реставрации.

Обычно мы колеблемся между двумя разными объяснениями существования организованных групп, готовых прибегнуть к крайним формам насилия (или «героизма», с точки зрения самих адептов), чтобы наставить широкую общественность на истинный религиозный путь. С одной стороны, возникает соблазн решить, что все дело в религии, то есть фундаменталистский экстремизм представляет собой крайнюю форму религиозной приверженности, карикатуру на обычный уклад религиозной общины, где он берет начало. Это распространенный мотив либеральной реакции Запада на фундаментализм в исламе; религиозные лидеры и их приспешники видятся «более мусульманскими», чем обычные мусульмане, – взгляд, отражающий давнюю и неистребимую антипатию Запада к исламу. Отражает он и наши общие представления о религиозной принадлежности. Если исходить из того, что представления о сверхъестественном формируют идентичность, сплоченность, а также сильные эмоциональные связи, вполне логично, что более истовая приверженность этим понятиям выльется в экстремизм. Вторая версия, не менее распространенная, хотя и противоположная первой, гласит, что религиозный экстремизм не имеет ничего общего с религией. Фундаментализм, в частности, считается дерзкой попыткой мелких группировок захватить рычаги социального контроля – добиться влияния, власти, престижа, в которых общество им отказывает. Эта версия часто выдвигается многочисленными представителями тех стран, где такие движения сейчас на марше. Мусульманские интеллектуалы доказывают, что фундаментализм – пародия на подлинный, более благородный и более великодушный ислам (и подкрепляют доводы обширным корпусом священных текстов). С таким же ужасом христиане, иудеи и индусы реагируют на отождествление их религии с фанатиками из «библейского пояса», ультраортодоксальными раввинами и поджигателями мечетей в Индии.