Мэтью Альпер - Бог и мозг: Научное объяснение Бога, религиозности и духовности

Идеи подавления наших саморазрушительных импульсов выглядят особенно уместными сегодня в мире, где оружие массового уничтожения становится все более доступным. Разве можем мы в такое потенциально опасное время довериться своим самым примитивным инстинктам? Если во всем, что касается прочих инстинктов, следует остерегаться крайностей, разве не означает это, что и к религиозным инстинктам мы должны относиться точно так же? Вместо того, чтобы просто искать новые способы избегать войн путем переговоров, не лучше ли будет постараться понять стремления, побуждающие нас вступать в войны, и в результате научиться сдерживать их? Времени на переговоры уже не осталось. В зале переговоров мы уже разыграли свою последнюю карту. Любая следующая мировая война окажется страшнее всех предыдущих и может ознаменовать конец жизни в том виде, в каком она нам известна. Еще раз приведем красноречивое высказывание Эйнштейна: «Не знаю, какое оружие будет применено в Третьей мировой войне, но в Четвертой наверняка придется сражаться палками и камнями».

Поскольку человек как вид уже некоторое время остается «царем горы», мы привыкли считать себя неуязвимыми. Мы словно возложили ничем не подкрепленное доверие на силы природы, оберегающие нас, как будто могущество, которым мы в настоящее время обладаем, — гарантия, что мы не вымрем. Вероятно, мы убеждены в этом, поскольку продолжаем верить в миф о своей «богоизбранности». Для того чтобы понять, насколько инфантильны подобные убеждения, достаточно взглянуть на три с половиной миллиарда лет истории жизни на суше и осознать, что она представляет собой не что иное, как хроники массового вымирания. В сущности, на каждый вид, существующий в настоящее время, приходится бесчисленное множество уже вымерших видов.

Если нам посчастливилось жить в относительно мирное и спокойное время (если наше время вообще можно считать мирным и спокойным), это еще не значит, что так будет всегда. История человечества — эпическое повествование о войнах, зачастую находящихся в прямой зависимости от экономического положения в мире, цикличного по натуре и представляющего собой чередование периодов роста и спада. В период роста мы успокаиваемся и расслабляемся. В период спада отправляемся воевать. Положите сто буханок хлеба перед сотней голодных людей, принадлежащих к двум разным религиям, и получите мир. Положите десять буханок хлеба перед сотней голодных людей, принадлежащих к двум разным религиям, и получите геноцид. И все наши достижения медицины, снижающие младенческую смертность и увеличивающие продолжительность жизни, в итоге способствующие росту численности населения, лишь усугубляют вероятность мирового экономического кризиса.

Для того чтобы понять, насколько инфантильны убеждения о «богоизбранности» того или иного народа, достаточно взглянуть на три с половиной миллиарда лет истории жизни на суше и осознать, что она представляет собой не что иное, как хроники массового вымирания

Вдобавок мы позволяем себе быть расточительными, так как наши религиозные функции побуждают нас верить в загробную жизнь. Так как мы внутренне воспринимаем себя бессмертными, то придаем меньше смысла и важности самосовершенствованию в жизни и сохранению условий нашего существования на Земле. В конце концов, зачем нам беспокоиться о Земле, если остаток вечности нам суждено провести в другом месте? Чем еще можно объяснить беспечность, с которой мы продолжаем эксплуатировать и уничтожать эту планету, словно мы последнее поколение, которое на ней живет?

Так почему бы нам не обратиться к той же методологии, к науке, которая помогла нам управлять своим окружением, чтобы с ее помощью управлять собой? Не пора ли направить упорство, с которым мы совершенствуем свои игрушки — космические корабли, компьютеры и автомобили, — на совершенствование самих себя? Сколько еще мы будем оставаться рабами своих деструктивных религиозных убеждений, прежде чем уверуем в естественные науки? К чему эта потребность цепляться за те же отжившие свое парадигмы, в духе которых нас растили? А если наши прапрапрадеды ошибались? А если те, кто считал дождь манной небесной, а молнии — гневом Божиим, понятия не имели, о чем говорят?

Так как же мы поступим? Примем ли основополагающие принципы научной методики, принципы разума, или упрямо будем держаться за устаревшую систему убеждений, — наследие нашего донаучного, невежественного прошлого? В давние времена считалось кощунством верить, что Земля вращается вокруг Солнца. С тех пор люди благодаря науке успели побывать на Луне и вернуться обратно. В прошлом считалось грехом проводить вскрытия трупов, изучать анатомию и физиологию человека. Теперь же, благодаря естественным наукам, у нас есть множество медицинских технологий, облегчающих наши страдания и продлевающих нам жизнь. Тем не менее в нашем современном обществе, в самой могущественной демократической стране мира нам по-прежнему приходится вести борьбу с гнетущими силами религиозного ультраконсерватизма и фундаментализма. В наш современный век мы по-прежнему живем в государстве, где за преподавание в учебных заведениях теории эволюции, благодаря которой наша жизнь так заметно изменилась к лучшему, приходится сражаться. И все почему? Потому что религиозные ценности, которые так часто стремятся препятствовать развитию науки и разума, продолжают играть значительную роль в человеческой природе, а значит, и в политике.

Мы рассчитываем, что религия объяснит нам, что приемлемо и неприемлемо, как мы должны или не должны поступать, что можно думать и говорить, а что нельзя. Религия действует как сдерживающая сила, постоянно пытающаяся встать на пути потока любой информации, которая воспринимается как угроза для устаревшей идеологии. Так религия ограничивает нас. Сужает наше поле зрения. Пытается поместить нас в замкнутое пространство и держать в нем. За попытки покинуть это замкнутое пространство или хотя бы просто посмотреть на мир за его пределами нас наказывают. Но если эта жизнь для нас последняя, с какой стати мы должны настолько жестко ограничивать себя?

Все это не значит, что человек вправе вести себя как заблагорассудится. Нет ничего плохого в нормальных, здоровых ограничениях, если их придерживается общественное животное, импульсы которого зачастую выходят из-под контроля. Я никоим образом не призываю отменить разом все кодексы поведения. Вот только обязательно ли нам нужны кодексы, основанные на древней мифологии? Благодаря вдумчивому применению научного метода мы знаем об истоках и особенностях человеческого поведения больше, чем когда-либо прежде. С какой стати нам допускать, чтобы системы, основа которых — прихоти человеческого воображения, непроверенные и ничем не подтвержденные предположения, определяли социальную доктрину? Если человек страдает психозом, к кому он должен обратиться за помощью — к квалифицированному психиатру или к экзорцисту? Разве не пора наконец избавиться от устаревших парадигм и заменить их методами, достоверность которых по крайней мере можно подтвердить? Сколько еще доказательств мы должны получить, прежде чем наконец примем на вооружение научный процесс? А когда примем, разве не означает это, что и свои социальные и этические дилеммы мы должны решать теми же средствами? Как сказал социолог Огюст Конт, «лишь мнение того, кто готов подчиняться жестким условиям научной методологии и канонам научных доказательств, должно считаться авторитетным в управлении делами человека. Свобода убеждений не имеет смысла в астрономии или физике и в равной мере она неуместна в общественных науках» {123} .