Ричард Докинз - Перерастая бога. Пособие для начинающих

Конни: Да. Должен сказать, на первый взгляд ваш аргумент выглядит прекрасным. Однако сам по себе момент рождения — уже неплохой барьер, вполне надежная «ограда», которую мы привыкли чтить. Хотя так было не всегда. Древние греки подождали бы, пока ребенок родится, бегло осмотрели бы его и затем решили, хотят они оставлять его или нет. Если нет, бросили бы умирать на холодном склоне. Я очень рад, что теперь мы так не делаем. Кстати говоря, аборты на поздних стадиях крайне редки и производятся только по экстренным причинам — обычно чтобы спасти жизнь матери. Подавляющее большинство абортов — ранние. А задумывались ли вы когда-нибудь о том, что многие зачатые зародыши абортируются самопроизвольно, так что женщина даже не узнает о своей беременности?

Но на самом деле, хоть я только что и воспользовался аргументом скользкой дорожки, мне, признаться, хотелось бы вовсе покончить с барьерами и границами. Вы, абсолютисты, желаете провести точную и строгую линию между человеческим и нечеловеческим. В какое мгновение зародыш становится человеком? Тогда, когда сперматозоид соприкасается с яйцеклеткой? Или в момент рождения? Или где-то в промежутке между двумя этими событиями — но в таком случае когда именно? Меня же больше интересует другой вопрос. Не «когда он становится человеком», а «когда он начинает испытывать боль и эмоции». И такого мгновения, в которое это внезапно случается, нет. Все происходит постепенно.

То же самое справедливо и в эволюционном масштабе. Мы не убиваем людей ради еды. А вот свиней еще как убиваем. Однако мы со свиньями родственники. Иными словами, если мы будем подниматься вглубь времен по своей родословной и по свиной родословной, то рано или поздно наткнемся на общего предка. Давайте приглядимся к своей родословной. На пути к этому общему предку мы пройдем мимо древних гоминид, затем мимо обезьяноподобных созданий и так далее. А теперь представьте себе, будто все эти виды обезьянолюдей не вымерли. В какой точке вы бы сказали: «Так, все, начиная отсюда никто не человек»? Вы — абсолютист, стремящийся провести безусловную границу между людьми и животными. А я консеквенциалист и предпочитаю вообще не проводить границ, когда без них можно обойтись. В моем примере я бы задался вопросом не о том, человек ли данное существо, но о том, способно ли оно страдать. И одни животные, полагаю, могут страдать сильнее других. В том числе, между прочим, и свиньи.

Абби: Ваши этические рассуждения кажутся логичными. Но даже вам приходится в каком-то смысле отталкиваться от абсолютистской веры. В данном случае вы начинаете с того, что просто заявляете: «Причинять страдания нехорошо», — не давая этому никакого обоснования.

Конни: Да, не стану отрицать. Но все же я считаю, что в моей абсолютистской вере («причинять страдания нехорошо») больше смысла, чем в вашей («так сказано в моей священной книге»). Думаю, начни кто-нибудь подвергать вас пыткам, вы бы живо со мной согласились.

Вы можете продолжить спор между Абби и Конни самостоятельно. Надеюсь, я завел его достаточно далеко, чтобы вам стало понятно, какого рода аргументами пользуются философы-моралисты. Как вы, вероятно, догадались, абсолютизм зачастую свойственен людям религиозным, хотя строгого правила тут и нет. Десять заповедей являются совершенно абсолютистскими. Таков обычно и сам принцип жить, руководствуясь каким-либо сводом правил.

Нерелигиозным философам, однако, тоже случается разрабатывать мораль, основанную на правилах. Согласно тем философским школам, что относятся к разделу этики, называемому деонтологией, правила поведения могут быть обоснованы не только утверждениями из священных книг. К примеру, великий немецкий философ Иммануил Кант сформулировал принцип, известный как категорический императив: «Поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом» [40] И. Кант. Основоположения метафизики нравов. Раздел второй, перевод п./ред. В. Хвостова. . Ключевое слово здесь — «всеобщим». Скажем, правило, предписывающее красть, сюда не подходит, ведь если бы все ему последовали — иначе говоря, если бы все стали красть, — никто от этого не выиграл бы: воры процветают только в таком обществе, где преобладают честные жертвы воровства. Если бы все беспрерывно врали, слово «ложь» перестало бы означать что-либо, так как не существовало бы никакой надежной правды для сопоставления. Современная деонтология предлагает устанавливать этические правила за «занавесом неведения». Вообразите, будто вы не знаете, богаты вы или бедны, талантливы или бездарны, красивы или уродливы. «Занавес неведения» скрывает эту информацию. А теперь давайте продумаем такую систему ценностей, при которой вам хотелось бы жить, даже не зная, на вершине пирамиды вы окажетесь или же на самом дне. Деонтология интересна, но я не буду распространяться о ней дальше здесь — в книге, посвященной религии.

Спор насчет того, когда именно в материнской утробе начинает свое существование «личность», — это спор в значительной степени религиозный. Согласно многим религиозным традициям, бессмертная душа проникает внутрь тела в некий определенный момент. Католики считают таким моментом зачатие. В католическом догмате, озаглавленном Donum Vitae , эта мысль выражена предельно ясно:

С момента оплодотворения яйцеклетки начинается новая жизнь — не отца и не матери, а нового человеческого существа, развивающегося самостоятельно. Оно никогда не стало бы человеком, если бы уже им не было. <���…> История человеческой жизни начинается непосредственно с зачатия [41] Здесь в Donum Vitae цитируется более давний официальный документ Католической церкви — «Декларация о прерывании беременности» (1974). .

Кто бы это ни писал, ему, похоже, никогда не приходил в голову аргумент об идентичных близнецах, использованный нашим консеквенциалистом Конни.

Вы, вероятно, догадались, что мои симпатии скорее на стороне Конни, нежели Абби. Должен тем не менее признать, что консеквенциалистские мысленные эксперименты уводят порой в неудобных направлениях.

Представьте себе добывающего уголь шахтера, который оказался замурован обвалом породы. Мы могли бы спасти его, но это будет стоить кучу денег. На что еще можно было бы их потратить? Например, спасти намного больше жизней и облегчить куда больше страданий, купив еды для детей, умирающих где-нибудь от голода. Не должен ли истинный консеквенциалист бросить несчастного шахтера на произвол судьбы, не обращая внимания на слезы его жены и детей? Может, и должен, но я бы так не поступил. Оставить его под землей было бы для меня невыносимо. А для вас? Однако, оставаясь целиком на консеквенциалистских позициях, обосновать решение спасать его непросто. Не невозможно, но непросто.