Джон Бартон - История Библии. Где и как появились библейские тексты, зачем они были написаны и какую сыграли роль в мировой истории и культуре [litres]

Освященная веками традиция обращения к той или иной версии Библии затмевает любое осознание того, что перед нами, в конце концов, перевод – а это, в свою очередь, дает пространство для неточностей любого рода. Ориген, конечно же, прекрасно это осознавал: как составитель «Гексаплы» и как человек, знавший иврит хоть в какой-то мере, он не мог не обратить на это внимания. И тем не менее он тоже всегда толковал на основе греческого текста, настаивая на его точном выражении – как будто это и было богодухновенное Священное Писание. Безусловно, Ориген верил в то, что это и было богодухновенное Писание. Равно так же верили в это и антиохийцы: пусть даже в Сирии, их родной области, местный язык принадлежал к семитским, в Антиохийской школе по большей части говорили только на греческом – и к Септуагинте относились как к Библии. (Естественно, когда дело касалось Нового Завета, обе стороны вступали на более твердую почву, поскольку читали его на греческом, на котором он и был написан изначально – хотя, конечно, нам необходимо помнить: изречения Иисуса в Евангелиях, что почти несомненно, звучали на арамейском.)

Таким образом, все, кто в древние времена читал Библию, часто, несмотря на все свои различия, разделяли определенные допущения, которых уже не разделяем мы в наши дни. В древности как данность принимали то, что Ветхий Завет говорит об Иисусе. Ориген считал, что это происходит благодаря аллегориям; антиохийцы находили истоки в пророчествах, которые требовалось толковать в более прямом смысле. Но идею о том, что Ветхий Завет совершенно не говорит об Иисусе, все как один сочли бы отвратительной и ужасающей – и не стали бы о ней даже думать. И возможно, современным читателям захочется почтить этих великих толкователей за их острый ум (и порой за острые языки); но все же они трактовали Библию на иных началах – по сравнению с теми, на которых ее трактуют сейчас.

До сих пор мы рассматривали греческий Восток, к которому принадлежал даже Ириней Лионский, пусть даже он и вершил свои труды в той области, где ныне находится Лион. Именно в Восточном Средиземноморье шло главное интеллектуальное развитие христианской мысли в первые три века жизни Церкви. В конце III столетия, когда Римская империя разделилась напополам, на Западную и Восточную, христианские традиции стали развиваться по-разному: самый очевидный знак, свидетельствующий об этом – то широкое расхождение между литургическими обрядами двух Церквей, Восточной Православной и Римско-Католической, которое сохраняется и по сей день. На греческом Востоке родились сложные и запутанные философские представления о христианской вере, в то время как на латинском Западе больше внимания уделяли практической организации Церкви. Император Константин сделал христианство официальной религией империи и в 325 году созвал Никейский Собор, а в 337 году сам принял христианство на смертном одре. Официальное признание христианской веры произвело великие перемены в управленческом устроении Церкви и в ее процветании, а также способствовало развитию христианской литературы. Константин поручил изготовить пятьдесят копий в одной только Кесарии. Впрочем, на толкование Библии это повлияло не слишком заметно: установленные традиции остались неизменными.

На Западе интерпретация библейских текстов развивалась не столь явно, как на Востоке, и многие из противоречий, волновавших самые разные группы толкователей, просто прошли мимо западных христиан. Впрочем, к V веку мы встречаем один важный трактат, посвященный истолкованию Библии: он предстает в форме произведения «О христианском учении» ( De doctrina christiana ), и автором его становится Августин, епископ Гиппона, города в Северной Африке. И, возможно, самый значимый вклад в изучение Библии в латинском мире – это новый перевод всей Библии на латынь. Его выполнил Иероним Стридонский, и подробнее мы поговорим об этом переводе в главе 18.

Августин, вслед за Оригеном, часто признает необходимость прибегать к метафорическим интерпретациям, если текст неясный, непоследовательный или противоречит фактам [49]; но он добавляет и общий принцип, о котором не говорил великий александриец, творивший в прежние века. Иными словами, Библию нужно интерпретировать не только в соответствии в церковным правилом веры, но и таким образом, чтобы эта интерпретация вдохновляла в нас любовь, – любовь к Богу и ближнему. Священное Писание способен воспринять каждый, кто его читает, и иногда, если не хватает опыта, можно не понять текст на уровне прямого смысла – но он, тем не менее, все равно позволит нам возрасти в любви. Любое истолкование, не увеличивающее любовь, может быть только неверным, и неважно, насколько сложным и умудренным оно при этом явится. И если буквальный смысл текста направлен против первоначала любви, можно быть уверенным: здесь скрыт некий иной смысл, более глубокий. Отчасти из-за этого Августин порой весьма вольно придерживается деталей текста: например, ему совершенно неважно, что именно в первой главе Книги Бытия подразумевается под «твердью небесной». «Наши писатели имели правильное представление о форме неба, но Духу Божию, который говорил через них, не было угодно, чтобы они проповедали людям о такого рода бесполезных для спасения предметах» [50]. В то же время Августин не оставался равнодушным к противоречиям в Священном Писании и (как уже отмечалось) написал обширный труд, посвященный расхождениям в Евангелиях, в котором утверждал, что все евангельские повествования можно так или иначе примирить и согласовать. Время от времени он воспринимает различия как тривиальные, но, как правило, находит способы показать, что они лишь кажутся настоящими, а на самом деле мнимые. Этот труд, «О согласии евангелистов» ( De consensu evangelistarum ), представляет собой первую важную попытку такого рода в долгом списке произведений, который продолжается вплоть до наших дней.

Августин тревожится за простых читателей, и его беспокойство воплощается в комментариях к Песни песней Соломоновых, которую он считает очевидно аллегорической. С одной стороны, в том, что Бог в Песни песней выражает Свое учение через метафоры и аллегории, Августин видит привлекательность книги для читающих, которые, скорее всего, проникнутся, прочтут книгу с интересом и запомнят ее; с другой стороны, текст не выражает в аллегориях ничего такого, чего нельзя было бы найти ясно и четко изложенным в иных местах Священного Писания. «Намного более приятно изучать уроки, представленные в образах, и намного большую награду приносит открытие тех смыслов, которые постигаются только с трудом… Из этих неясностей не извлечь почти ничего такого, что не присутствовало бы в ясном выражении где-либо еще» [51]. Как и греческие отцы Церкви, Августин полагал, что греческий перевод Ветхого Завета божественно вдохновлен и наделен силой авторитета, пусть даже и считал, что в идеале стоило бы обратиться к еврейскому первоисточнику (хотя сам он еврейского не знал). Кроме того, он склонялся к мысли о том, что греческий ветхозаветный канон, более пространный, следует принять в качестве авторитетного. С Иеронимом они по этому поводу спорили: тот считал, что христианам надлежит следовать еврейскому канону, даже несмотря на то что сам переводил апокрифические/второканонические книги и обращался к ним в своих сочинениях. В представлении Августина более обширный греческий канон просто был дан Церкви, и сомневаться в нем не следовало [52].