Майкл Рьюз - Дарвиновская революция

В 1830 году, когда на престол взошел король Уильям IV, Британия представляла собой страну парадоксов: в некоторых отношениях британцы были самой передовой нацией Европы, а в некоторых – самой отсталой (см. Билз, 1969; Дж. Ф. К. Гаррисон, 1971). Промышленная революция развивалась здесь такими темпами, как ни в какой другой стране: техника применялась как в производственной сфере, так и в жизни в целом столь повсеместно и такими темпами, что весь XIX век Британия оставалась самой мощной державой мира. Не следует забывать и о том, что революция происходила и в сельском хозяйстве тоже, ибо при обработке и возделывании земли применялись самые передовые научные методы, значительно увеличивавшие урожайность посевных культур. Таким образом, продовольственные запасы возрастали, что позволило кормить и снабжать продуктами все увеличивавшееся население страны, которое быстро урбанизировалось, так как новые большие города, возникшие в Северной и Центральной Англии, нуждались в дешевой рабочей силе, а ее-то как раз и поставляли сельские окраины. В 1831 году общее население Британских островов равнялось 24,1 миллиона человек, из которых примерно треть составляли ирландцы. Лондон был крупнейшим городом с населением в 1 900 000 человек (13,5 % от числа населения Англии и Уэльса). К 1851 году население Лондона выросло до 2 600 000 человек. Что касается других городов, то население Манчестера в тот же период выросло со 182 000 до 303 000, Лидса – со 123 000 до 172 000, Бирмингема – со 144 000 до 233 000, Глазго – с 202 000 до 345 000 человек, а население Брэдфорда, составлявшее в 1801 году всего 13 000 человек, в 1851 году выросло до 104 000 (Дж. Ф. К. Гаррисон, 1971).

Однако как в политическом, так и в социальном отношениях Британия оставалась почти феодальной страной. Власть была сосредоточена в руках весьма немногочисленной горстки людей, которые в большинстве своем не были ни промышленниками, ни предпринимателями, а представляли собой титулованную аристократическую знать – крупных землевладельцев (партия вигов) и мелких землевладельцев, или джентри (партия тори). Большинство людей не имели даже права голоса, одна из палат в парламенте была укомплектована исключительно наследственными аристократами, а многие места в палате общин находились всецело под контролем отдельных индивидуумов. Многие места, особенно закрепленные за так называемыми «гнилыми местечками», были представлены лишь несколькими избирателями, и их представители по различным соображениям, включая и страх перед мерами экономического характера, были послушными орудиями в руках боссов, которые их назначали и, по сути дела, повелевали ими. Если принимались новые законы, то они прежде всего учитывали нужды и потребности политической элиты – тех, кто был заинтересован в сохранении сложившихся общественных устоев, – и эти законы, навязываемые обществу радетелями «справедливости мирным путем», затем преподносились всему населению в качестве постановлений, обязательных к исполнению. Самыми печально известными из них были так называемые хлебные законы, принятые сразу после войны с Наполеоном и вводившие высокие тарифы на импортируемое зерно. Таким образом, беднякам приходилось покупать продукты по более высоким ценам; промышленникам (которые не были частью истеблишмента) приходилось платить рабочим более высокую заработную плату; а землевладельцы собирали искусственно раздутую арендную плату.

Неотъемлемой частью этой привилегированной группы являлась узаконенная англиканская церковь. Каждый (не важно, англиканец он или нет) обязан был поддерживать государственную церковь, обладавшую монополией на проведение свадеб и похорон (любопытно, но на квакеров это не распространялось); епископы приравнивались к лордам и поэтому имели законное право на места в верхней палате парламента; и хотя некоторые из младших чинов духовенства влачили жалкое существование, получая сущие гроши, верхние эшелоны того же духовенства получали очень щедрое вознаграждение, а возложенные на них обязанности были не особо обременительными. Если брать иерархическую лестницу, то в то время два прелата, например, получали 19 000 фунтов в год, тогда как лондонский полицейский получал только 50. Поскольку все сводилось к получению и распределению мест в парламенте, то внутри этой политической элиты существовала тесная связь между светскими и клерикальными элементами: многие выгодные места в структуре церкви предоставлялись высокопоставленным мирянам, а назначение на высшие церковные должности (как и сейчас) осуществляло светское правительство.

Поэтому далеко не случайно религия и церковь привлекали к себе самое пристальное внимание со стороны некоторых членов правительства. Церковь и религия считались – и не без основания – главной теоретической и социальной опорой в поддержании порядка и стабильности общества. Многие горячо поддержали поэта-лауреата Роберта Саути, который в 1829 году в своем обращении к народу писал: «Не подлежит сомнению тот факт, что религия есть та основа, на которой покоится светское государство… Там, где речь идет о безопасности государства и благосостоянии народа, без религии просто не обойтись» (Билз, 1969, с. 68). Таким образом, любые нападки на религию и церковь считались не только богохульными и безнравственными, но и опасными для общества.

Поскольку здесь мы основное внимание уделяем состоянию человеческого общества в выбранное нами время, то будет вполне уместным дать краткое описание того места и положения, которое занимала в нем женщина, – это даст нам ценностный ориентир для характеристики всего общества в целом. Ныне превалирует та точка зрения (и она имеет вполне законное обоснование), что в викторианскую эпоху женщины – особенно представительницы среднего и высшего классов – занимали, по сравнению с мужчинами, более низкую ступень социальной лестницы. Хотя женщины и не имели равных прав с мужчинами, прежде они считались весьма полезными членами общества – по крайней мере, дома. Но затем в силу многих причин, главная из которых – резко возросшее на местном рынке труда количество дешевой рабочей силы, вся их общественная полезность по большей части была сведена к рождению детей, украшению (пусть и мнимому) домашнего очага и полной беспомощности – не женщины, а глупые, вечно занятые своим вязанием куклы, как они представлены в викторианской литературе. Вот как это выразил один из персонажей поэмы «Принцесса» (1847), принадлежащей перу Альфреда Теннисона, считавшегося формирователем, выразителем и зеркалом современной ему общественной мысли: