Мирча Элиаде - История веры и религиозных идей. Том 2. От Гаутамы Будды до триумфа христианства

Как и следовало ожидать, этот текст произвел большое впечатление на античный мир, от современников Геродота до последних неопифагорейцев и неоплатоников. Приведенная история весьма последовательна: греки Геллеспонта или сам Геродот интерпретировали то, что знали о Залмоксисе, о его учении и культе в духе пифагорейской доктрины. Значит, культ этого гето-дакского бога содержал веру в бессмертие души и некоторые посвятительные обряды. За рационализмом и евгемеризмом Геродота или его осведомителей угадывается мистериальный характер культа. [355] Вероятно, поэтому Геродот остерегается вдаваться в детали (если — что, однако, не очевидно — его собеседники эти детали ему сообщили): его сдержанность по отношению к мистериям хорошо известна. Однако Геродот признается, что не верит рассказам о Залмоксисе — рабе Пифагора — и что, напротив, он убежден в историческом предшествовании гетского daimon, и это важная деталь. Геты, пишет Геродот, действительно "веруют в свое бессмертие" (IV, 93), потому, что "они убеждены в том, что не умирают, а по смерти соединяются с Залмоксисом" (IV, 94). Однако глагол athanatizein (ср. V, 4) значит не "верить в свое бессмертие", но "стать бессмертным". [356] Ср.: I.М Linforth. Oi athanatizontes, Herodotus IV, 93–94. — Classical Philology, 93, 1918, рр. 23–33. Этой «иммортализации» достигали с помощью обряда инициации, что сближает культ, установленный Залмоксисом, с греческими и эллинистическими мистериями (ср. § 205). Нам неизвестно, как в точности происходили церемонии, но сведения Геродота указывают на мифо-ритуальный сценарий «умирания» (сокрытия) и "возвращения на землю" (эпифании).

Греческий историк повествует также (IV, 94) об особом ритуале, связанном с Залмоксисом: каждые четыре года к богу отправляли посланника, чтобы сообщить ему "о своих нуждах в разных обстоятельствах". Избранного по жребию человека подбрасывали в воздух, подставляя снизу три копья. Падая, он натыкался на них и умирал, пронзенный. Это жертвоприношение позволяло передать послание, другими словами, возобновляло прямую связь между гетами и их богом, в том виде, в каком она существовала еще вначале, когда Залмоксис был среди них. Жертвоприношение и посылка гонца представляли собой в некотором роде символическое (ибо ритуальное) повторение установления культа; вновь совершалась эпифания Залмоксиса после трехгодичного пребывания под землей — со всем, что она несла: с подтверждением веры в бессмертие и блаженство души.

Среди древних авторов, а также среди современных ученых многие сближают Залмоксиса, с одной стороны, с Дионисом и Орфеем, а с другой — с мифическими или мифологизированными персонажами, [357] Абарид, Аристей из Проконнеса, Гермотим из Клазомены, Эпименнд Критский, Пифагор и др.; см. § 182. которые отличались либо владением шаманской техникой, либо даром пророчества, либо совершили схождение в преисподнюю (катабасис). Но то, что Геродот поведал нам о Залмоксисе, не вписывается всистему мифологии, верований и практики шаманизма или шаманического типа. Напротив, как мы уже видели, наиболее характерные Моменты его культа ( andreon [мужская половина в доме] и церемониальные пиршества, сокрытие в "подземном жилище" и эпифания через четыре года, «иммортализация» души и учение о блаженной жизни в загробном мире) сближают культ Залмоксиса с мистериями. [358] Только в этом смысле он сопоставим с богом дионисийских мистерий; ср. § 206.

В начале христианской эры Страбон ("География", VII, 3, 5) представляет новую версию мифа о Залмоксисе, опираясь на того же Посидония (ок. 135-50 гг. до н. э.). Залмоксис был рабом Пифагора; однако от своего хозяина он перенял не доктрину о бессмертии души, а "кое-что о небесных телах", т. е. науку предсказывать события по небесным знамениям. Страбон пишет и о путешествии Залмоксиса в Египет, средоточие магических знаний. Благодаря его познаниям в астрономии и славе мага и прорицателя, Залмоксис был допущен фракийским царем к управлению страной. Будучи верховным жрецом и пророком "наиболее почитаемого у них бога", Залмоксис уединяется в пещере на вершине священной горы Когеон, где принимает лишь царя и его приближенных, а позже "к нему стали обращаться, как к богу". Страбон добавляет, что "когда гетами правил Буребиста, его место занимал Декеней. Так или иначе, пифагорейское правило воздержания от «живины», введенное Залмоксисом, еще сохранялось". [359] В другом отрывке (VII, 3, 11), где Страбон представляет жизненный путь Буребисты (70–44), он описывает Декенея как "колдуна (goks), человека, который не просто путешествовал по Египту, но получил там некие основательные знания, благодаря которым, по его словам, мог узнавать волю богов, и вскоре его самого стали считать богом".

На новом этапе развития религии гето-даков, о котором уведомляют нас Посидоний и Страбон, образ Залмоксиса ощутимо видоизменяется. Во-первых, происходит отождествление бога Залмоксиса и его верховного жреца, причем последний отныне обожествлен под тем же именем. К тому же, теперь не найти и следа от того мистериального культа, о котором писал Геродот. Культ Залмоксиса, по сути, превратился в почитание верховного жреца, который живет отшельником на вершине горы и состоит в главных советниках и приближенных царя; от «пифагорейства» здесь остался запрет на животную пищу. Мы не знаем, в какой степени эсхатологический и посвятительный характер «мистерий» Залмоксиса сохранился во времена Страбона. Однако античные авторы упоминают о некоторых отшельниках и особо набожных людях; возможно, эти "знатоки сакрального" и продолжили «мистериальную» традицию культа Залмоксиса. [360] Ср.: De Zalmoxis а Gengis-Кhan. р. 67 sq. Страбон подчеркивает еще одну деталь: Залмоксис (как и, позже, Декеней) так быстро добился успеха прежде всего благодаря своим познаниям в астрономии и искусстве прорицания. Иордан (VI в. н. э.), опираясь на более ранние источники, в экстравагантной манере описал интерес дакских жрецов к астрономии и естественным наукам ("Гетика", Х1, 69–71). За настойчивым утверждением о знании ими небесных тел может скрываться и верная информация. Ведь храмы в Сармизегетузе и Костештах, урано-солнечный символизм которых не вызывает сомнений, выполняли, видимо, функции календаря. См.: Hadrian Daicoviciu. Il Tempio — Calendario dacio di Sаrmizеgеtuz, III; idem. Dacii, р. 194 sq., 210 sq.

Вряд ли возможно писать об Орфее и орфизме, не вызывая раздражения у тех или иных ученых: у скептиков и «рационалистов», которые преуменьшают значение орфизма в истории греческих верований, или у почитателей и «энтузиастов», которые видят везде отголоски этого движения. [361] Даже сама оценка источников разбивается надвое: скептики подчеркивают скудость документов и их позднюю датировку; энтузиасты полагают, что не следует путать датировку документа с его возрастом; что, следовательно, при строгом критическом подходе к использованию всех правдоподобных свидетельств можно докопаться до сути того, что принято называть орфизмом. В этом противостоянии двух методологий чувствуются отголоски еще более сильного философского противостояния, возникшего в Греции в VI в. И ощутимого даже в наши дни. Орфей и орфизм — из того разряда вещей, которые сами по себе разжигают полемические страсти.