Иустин Челийский - Философские обрывы

Подобным же образом в утверждении о. Иустина о том, что вера для европейца всего лишь Privatsache, немецкое выражение мгновенно вводит в текст определенный культурный фон и указывает на специфический менталитет. Privatsache можно, разумеется, перевести как «личное дело», однако, строго говоря, в русском языке просто нет подходящего эквивалента, поскольку для русского менталитета (или, говоря словами о. Иустина, для русской «народной души») само это понятие чужеродно.

Часто о. Иустин пользуется такими поэтическими приемами, как повтор и внутренняя рифма в прозаическом тексте. Первый прием легко воспроизвести в русском переводе, что же касается рифм, они по большей части невоспроизводимы. Иногда рифмы употребляются однократно (свемир/немир; кула/нула [6] [Рифма сербского языка – «башня» / «ноль» («Вавилонская башня породила ноль»).] — всплеск авторской иронии в характеристике «вавилонского столпа» европейской цивилизации, или Wille zur Macht / Wille zur Nacht, что приблизительно можно было бы перевести как «воля к власти / воля к ночи», т. е. к помрачению), в других случаях они присутствуют на значительном пространстве текста и несут важную смысловую нагрузку. Так в статье «Вопль ко Христу» рифмуются «светитель/просветитель». В этой рифме один и тот же славянский корень (тот же, что в слове свет) в обоих словах с одинаковыми суффиксами связывает воедино понятия святости и просвещения, изначально филологически тождественные, но в современном русском языке лексически разведенные: светитель по-русски – святой. Очевидно, что в данном случае невозможность воспроизвести этот поэтический прием неизбежно лишает перевод части того смыслового богатства, которое присутствует в оригинале.

Строгость философской мысли в текстах о. Иустина требует от переводчика особенного внимания в тех случаях, когда надо решать, оставить ли в переводе глагол-связку в составе именного сказуемого, который в русском языке (в отличие от сербского, греческого и церковнославянского) не обязателен, часто заменяется тире или просто выпадает. Проблема эта только на первый взгляд может показаться маловажной. Современное русское языковое сознание легко мирится с выпадением глагола-связки, поскольку почти утратило ощущение того смысла, который этот глагол передает. Многолетняя тирания «тлителя смыслов» в умах и сердцах отвернувшихся от Бога русских людей не прошла бесследно для русского языка. Провозглашая сущее не сущим и не сущее – сущим, лукавое доброе и доброе лукавое, называя тму свет и свет тму (Ис. 5:20), «лжеименный разум», творец псевдоимен и ложных ценностей, растлил и язык, исторгнув из него не только богоданную логосность, но и простую человеческую логичность. Для обыденного языкового сознания слова «быть» и «являться», «быть» и «представляться», «быть и «называться» стали почти синонимами.

Например, в переведенной недавно в России книге о. Иустина о Достоевском переводчик посчитал тавтологией выражение «представляет и есть оправдание» и произвел «стилистическую правку», передав это выражение одним простым глагольным сказуемым «оправдывает», исказив тем самым смысл авторского высказывания о Св. Троице. Между тем в святоотеческих текстах (и в русских переводах древних святых отцов) упомянутые глаголы сохраняют свой изначальный смысл, и выражения «является и есть», «именуется и есть», «представляется и есть» показывают, насколько строго здесь различается видимость и сущность, онтологический, гносеологический и феноменологический аспект. Этим мы руководствовались при переводе, иногда сохраняя глагол-связку там, где стилистические нормы современного русского языка предполагают его выпадение.

Безусловно необходимо также при переводе богословских текстов учитывать различение понятий «образ» и «подобие» применительно к человеческой душе, строго разработанное святыми отцами. «Боголика душа» у о. Иустина это именно душа богообразная (т. е. душа каждого человека, носящая в себе образ Божества, напечатленный в ней Творцом, которая может достигнуть богоподобия подвигом соблюдения евангельских заповедей, что, по выражению блаж. Диадоха, епископа Фотикийского, «есть принадлежность одних тех, которые по великой любви свободу свою поработили Богу»), а не богоподобная, как это часто переводят. Говоря о богоподобии, о. Иустин употребляет соответствующее сербское слово – «богослична душа».

Богословская мысль о. Иустина во многих его творениях (и в большинстве статей настоящего сборника) сосредоточена на величайшей тайне, величайшем чуде и сокровище православной веры – Личности Господа нашего Иисуса Христа. Отец Иустин почти всегда именует Вторую Ипостась Пресвятой Троицы Логосом, используя греческое имя, а не славянское или сербское, несмотря на то, что богослужение в Сербской Церкви совершается на церковнославянском и сербском языках. Причина здесь не в пристрастии автора к греческому языку (который он хорошо знал и любил), а в том, что в сербском языке славянское (и русское) существительное «слово» означает – «буква». Поэтому славянское Бог Слово, не непонятное даже далекому от Церкви русскому, для серба, не владеющего церковнославянским языком, значит «Бог Буква», что, разумеется, совершенно неприемлемо даже в том случае, если такое восприятие присутствует хотя бы на периферии сознания. «Слово» же по-сербски – «реч». «Реч» – существительное женского рода, и эта грамматическая зависимость также делает его не очень подходящим именем для Второй Ипостаси Пресвятой Троицы. Поскольку указанных трудностей в русском языке не существует, мы переводили Логос как Слово – так, как именуется Господь наш Иисус Христос в церковнославянском и русском (синодальном) переводах Нового Завета. Следовало бы и для всех производных, образованных от Слова, сохранить в переводе славянскую форму, как поступали в подобных случаях русские переводчики святоотеческих текстов, т. е. писать вместо «логосность» – «словесность», вместо «логосная сила души» – «словесная сила» и т. п., так же как говорится о «словесных овцах» или «словесном стаде». К сожалению, современный русский язык в значительной мере утратил связь со смыслами церковнославянского языка – такая связь могла сохраниться только при сохранении и развитии полноценной литургической жизни русского народа как целостного носителя языкового сознания. Ныне же обмирщение языка зашло столь далеко, что «словесность» почти неизбежно ассоциируется с «изящной словесностью», а «словесная сила» может быть понята как способность «говорить красиво» или даже как сила магическая. Оставив во всех упомянутых производных греческий корень, мы обращаем внимание читателя на то, что у о. Иустина слова «логосность», «логосный» и т. п. выражают, как правило, отношение непосредственно к Богу Слову (а не к «логосам» как они понимаются, например, в учении преп. Максима Исповедника, где λόγοι суть как бы мысли Божии, содержащие бытие мира, и термин λόγος можно – в тех случаях, когда он не означает собственно имя Божие, – приблизительно перевести как «идея»).