Елена Филякова - Старцы и предсказатели Оптиной пустыни

Между тем старец Амвросий, несмотря на настоятельные просьбы Константина Николаевича о постриге, все оттягивал таинство. О причинах этого мы уже никогда не узнаем. Возможно, имеет смысл провести параллели между судьбами Леонтьева и самого старца. Ведь и Александр Михайлович Гренков долгие годы «жался» с выполнением собственного обета пострига, а потом его не спешили принять в Оптиной. Но это только догадки. Как бы там ни было, из каких-то своих духовнических соображений старец Амвросий согласился на тайный постриг Константина Николаевича только за несколько недель до своей смерти и до смерти Леонтьева. Учитывая прозорливость старца, трудно поверить, что он не знал об этом. Более того, благословив на тайный постриг, старец Амвросий поставил условие: покинуть навсегда Оптину пустынь, переселившись в Троице-Сергиеву лавру.

23 августа 1891 года Константин Николаевич Леонтьев, наконец, добился того, чего ждал два десятилетия. В скиту Оптиной пустыни он принял тайный постриг с именем Климент. Через два с половиной месяца, 12 ноября 1891 года, в возрасте шестидесяти лет он скончался в Троице-Сергиевой лавре от воспаления легких.

В начале 1920 годов, когда развернулась кампания борьбы с «идеологами российской реакции» и «адептами церковного „мракобесия"», его могила была уничтожена, а умница Константин Николаевич Леонтьев для нескольких поколений соотечественников остался, по определению Дмитрия Лихачева, «неузнанным гением».

В 1896 году граф Лев Николаевич Толстой был занят делом, которое казалось ему очень важным, – он «редактировал». Евангелие, откидывая чудеса и все, что ему казалось лишним. Параллельно шла работа над «Христианским учением» и статьей «Как читать Евангелие и в чем его сущность?».

В статье Толстой откровенничает: «Ко мне часто обращались и обращаются молодые люди и люди из народа, усомнившиеся в истине учения церкви, в которой они воспитаны, спрашивая меня, в чем состоит мое учение, как я понимаю христианское учение? Такие вопросы всегда огорчают и даже оскорбляют меня. Я отвечаю: у меня нет никакого учения, а понимаю я христианское учение так, как оно изложено в Евангелиях. Если я писал книги о христианском учении, то только для того, чтобы доказать неверность тех объяснений, которые делаются толкователями Евангелий». Далее он советует в Евангелиях взять то, что просто и понятно, и пометить синим карандашом; потом в синем подчеркнуть красным слова самого Христа и с помощью этого красного попытаться понять запутанное и непонятное. Именно этой работой граф Лев Николаевич и занялся. «В моем Евангелии отметки сделаны мною соответственно моему пониманию», – признавался он. Оставим на совести писателя его кокетство по поводу отрицания собственного учения. Ведь именно к этому он и стремился – к созданию нового учения, и ни какого-нибудь философского, а всеобъемлющего – нравственно-религиозного. Однако создать что-то принципиально новое, по-настоящему оригинальное – дело невероятно трудное, гораздо проще «отредактировать» уже существующее в соответствии с собственным разумением. Именно на этом и «поймала» графа Толстого Церковь. Да и не только она.

В 1878 году через общих знакомых Толстой познакомился с идеями библиотекаря Румянцевской библиотеки Николаем Федоровичем Федоровым. Идеи Федорова показались ему «несимпатичными», но личность и образ жизни заинтересовали. В 1881 году, находясь в Москве и переживая духовный кризис, Толстой вспомнил о Федорове и сам пришел к нему в библиотеку знакомиться. Николай Федорович писал: «В конце сентября 1881 года я познакомился с Толстым, слушал чтение его Евангелия. <���…> В этом же году началось превращение великого художника Толстого в плохого философа».

Запись в дневнике Толстого от 5 октября 1881 года: «Николай Федорович – святой.» Толстого изумляет в Федорове и неудержимо притягивает к нему непосредственная естественность. То, что Толстому – самоназванному пророку опрощения и любви к ближнему давалось с огромным трудом, – для Федорова было образом жизни.

Современники называли Николая Федорова русским Сократом XIX века. По Федорову, все люди земли должны объединиться для общего великого дела – воскрешения предков: нет более высокой цели и более нравственной задачи, нежели вернуть жизнь тем, кто дал ее нам. Кстати, философия Федорова потрясла Федора Михайловича Достоевского созвучностью его собственной мысли о необходимости собственного дела и громадностью, всечеловеческой охватностью, дерзостью нравственной, хотя и вполне утопической мысли.

Несмотря на то что Толстому философские идеи Федорова близки не были, сближение между двумя большими личностями сначала пошло очень быстро. Но чем лучше узнавали они друг друга, тем Толстой больше проникался уважением к скромному библиотекарю, а Федоров, любя и высоко оценивая талант писателя Льва Толстого, все сильнее сторонился Льва Толстого – новоявленного мессию. Особенно непримирим был Федоров к учению Толстого о неделании и непротивлении. Как только он не называл Льва Николаевича, «величайшим лицемером нашего времени», представителем «опошлевшего иконоборства», «иностранцем, пишущем о России», «панегиристом смерти».

Основной слабостью учения Толстого Николай Федоров считал отсутствие в нем четкой целевой установки, созидательного идеала, его по сути своей отрицательный характер: учит лишь тому, чего не надо делать («не противься злу», «не убий», «не суди» и т. д.). Кроме того, Николай Федоров неоднократно недоумевал по поводу кричащего противоречия: с одной стороны, Толстой резко отрицал иконы, называя их дощечками. (Больше всего Николая Федоровича возмущало, что любимый народом образ Иверской Божьей Матери Толстой считал «злым».) С другой стороны, Толстой необычайно любил позировать художникам и фотографам, даже успел запечатлеться на киноленте. «Отвергая почитание икон, священных изображений – свои изображения, свои иконы Толстой распространяет всюду, так что, если бы собрать все разнообразные иконы Толстого – а это и будет когда-либо сделано, – получится громадный иконостас», – сердился Федоров.

Со временем Федоров все чаще отказывался вступать в общение с Толстым, несмотря на просьбы, и наконец окончательно с ним порвал. При этом сам Толстой, как известно, чрезвычайно дорожил мнением Николая Федоровича, чуть не трепетал перед ним, бегал жаловаться директору Румянцевской библиотеки, что Федоров не хочет иметь с ним дела, не подает руки.

Чтение писем, дневниковых записей Льва Толстого, воспоминаний о нем близких и современников создает впечатление выдуманной, насквозь фальшивой, несчастливой жизни. «Очень, очень грустно, – пишет Толстой знакомому, прося письмо разорвать. – Кажется, что запутался, живу не так, как надо (и даже наверное знаю), и выпутаться не знаю как: и направо дурно, и налево дурно, и так остаться дурно. Одно облегченье, когда подумаешь и почувствуешь, что это крест, и надо нести. В чем крест, трудно сказать: в своих слабостях и последствиях греха. И тяжело, тяжело иногда бывает». Из дневника: «Мне тяжело, гадко. Не могу преодолеть себя. Хочется подвига. Хочется остаток жизни отдать на служение Богу. Но Он не хочет меня. Или не туда, куда я хочу. И я ропщу. <���…> Не могу преодолеть тоски. Главное, хочу страдать, хочу кричать истину, которая жжет меня».