Андрей Кураев - ПЕРЕСТРОЙКА В ЦЕРКОВЬ

— Моя цель — напоминать людям, что существует иная перспектива… Аудитория, которая смотрит эти передачи, удивительно разнообразная. Безусловно, одно дело — формат авторской программы или лекции. Тогда у тебя есть шанс на то, что аудиторию ты сможешь консолидировать и передать людям свою позицию, хотя бы логику ее объяснить… Когда же идет клиповая передача, где на разъяснение своей позиции дается не более полутора минут, то можно только что-то задекларировать, почти не аргументируя, понимая, что ты можешь только помочь кому-то из зрителей «ословесить» ту интуицию, которая у него уже раньше была. Не переубедить, но доубедить. А иногда бывает задача развеять обаяние ведущего или оппонента, показать, что его позиция отнюдь не является общечеловеческой и неизбежно-логичной, что можно не быть сумасшедшим или маргиналом и при этом видеть ситуацию иначе.

— Вы часто цитируете Марину Цветаеву и других поэтов. Это просто когда-то прочтенное и запомненное, или вы и сейчас возвращаетесь к поэзии, перечитываете ее?

— Прежде всего это парадоксы юношеской памяти. То, что когда-то полюбилось и запомнилось, навсегда остается. Так что я легко цитирую прочитанное 20 лет назад и не помню вчерашней газеты. Цветаеву я держу в своем рабочем кабинете с надеждой время от времени к ней обращаться, но это бывает гораздо реже, чем мне хотелось бы. Впрочем, мне интересно попробовать «подсадить» на Цветаеву нынешних семинаристов.

— Это имеет смысл?

— Имеет. Дело в том, что по мере того как я неформально сближаюсь с семинаристами (даже не на лекциях, а когда беру их с собой в поездки), я вижу: то, что могло бы показаться недостатком одного мальчика, — это порок системы…

Знаете, как звучит гимн семинаристов? «Я люблю тебя, жизнь, но не знаю, что это такое». Это незнание распространяется и на мир университетской культуры. Молодежная культура — это не только рок-культура. Молодежная культура — это и культура университетского общения, студенческой жизни. И то, что наши семинарии исключены из университетов — это не есть хорошо с миссиологической точки зрения.

Например, наши бурсаки абсолютно не знакомы с бардовской культурой. Есть такие вещи, которыми нельзя не переболеть в детстве — например, песнями у костра. Но семинаристы не могут даже подпеть — «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались»! Вроде бы это уже почти попса, но они и этого не знают, а значит и не узнают. А ведь чтобы быть понятным и «своим», надо нечто узнавать с полуслова. Бывают ситуации, когда тебе дают пас — а ты не понимаешь, что это пас, не понимаешь, что это цитата и откуда она, что осталось за ее обрывом. Певучая поэзия Мищуков и Никитиных, Визбора и Суханова, Высоцкого и Галича незнакома семинаристам.

Тем более не понимают они (точнее, те, кто пришел в семинарии не с университетской скамьи) слова Бродского и Ахматовой… У большинства из них вообще нет вкуса к поэзии, они не чувствуют ее. Отсюда — постоянное недоумение, путаница богослужебнопоэтических и догматических текстов. Крест — это личность или нет? (Ведь мы же молимся: «Радуйся, животворящий Кресте Господень!») А с другой стороны, они не в состоянии отличать, где православная поэзия, а где «православизм», рифмованное «комиссарство», занудство, стон про купола и монастыри… Увы, на весьма многие кассеты нынешних «православных бардов» стоило бы наклеить предупреждение: «О Христе немало песен сложено. Я слажаю вам еще одну…».

— Церковные люди говорят, что поэзия — это грех…

— Ну, я остолбенел… Как это поэзия враждебна христианину? Начнем с того, что Библия — это величайший поэтический памятник. И в Библии, в Ветхом Завете есть немалое количество поэтических, по самым высоким меркам, страниц: и ритмическая проза, и стихи. В русском переводе это плохо чувствуется, а в еврейском оригинале хорошо заметно. У меня дома есть издание, где разными шрифтами подчеркивается — где обычная проза, а где начинается ритмическая. И псалмы, в конце концов, тоже сборник поэзии. Я уж не представляю, что придется сказать, какую анафему Григорию Богослову за его стихи, Симеону Новому Богослову за его гимны да и вообще всем творцам церковных песнопений.

И мирская поэзия — это прекрасно. Человек пришел в этот мир, чтобы возделывать Сад эдемский, овладеть теми потенциями, которые у него есть. И один из величайших даров, которые Господь дал человеку — это дар слова. И конечно же, человек, христианин должен владеть словом. Я думаю, что владение словом — это одна из форм целомудрия. Овладей языком, тогда сможешь владеть и своим телом. И священник должен потрудиться овладеть словом как важнейшим профессиональным инструментом своей деятельности. Любовь к поэзии просто необходима священнику. Потому что если батюшка не может понимать предельно образной и ярко выраженной чужой боли, сконцентрированной в стихах — как он сможет чувствовать боль человека, который не сможет так же образно, емко и красиво рассказать ему о своей боли в реальной жизненной ситуации?

— А где поэзия, да еще и православная?

— Православной поэзии больше у Шевчука, чем в этих вот стерильно-каноничных песнях матушек и батюшек.

В шевчуковской песне «Гром» есть дивная строчка, за которую он получил бы выговор духовной цензуры XIX века: «Посмотри, как носится святая и смешная детвора». Цензор филаретовской эпохи пояснил бы ему, что нельзя ставить рядом слова святой и смешной , поскольку святой не может быть смешным…

Поэзия это не просто ритмически построенные фразы с зарифмованными окончаниями. Поэзия — это когда ты умеешь заставить привычное слово звучать совершенно иначе… Поэзия — это то, от чего с вещей и слов, с жизни и смерти срывается и падает привычная осклизлая окалина…

Словами это не объяснить. Но можно дать попробовать. Хотите конкурс? Прочитайте стихотворение и попробуйте догадаться, кто его написал:

Тихо плывут паутинные нити. Солнце горит на оконном стекле. Что-то я делал не так, извините! Жил я впервые на этой земле. Я ее только сейчас понимаю, К ней припадаю и ею клянусь, И по-другому прожить обещаю, Если вернусь. Но ведь я не вернусь…

— То есть Вы ставите перед собой задачу познакомить будущих священников с культурным наследием?

— Среди многих других моих задач есть и такая. Ее можно сформулировать более жестко и страшно: я пробую немножко «расцерковить» хотя бы некоторых семинаристов (не всех, конечно). Не в смысле отучить их молиться или отбить у них охоту к чтению Отцов. А в смысле — предложить им высунуть нос за границы «поповки». Чтобы они в минуты, свободные от молитв и богословских занятий, не сплетничали между собой о поповской жизни и о семинарских преподавателях, а обсуждали бы проблемы вроде бы зацерковной культурной, общественной, научной жизни. Но обсуждали бы не на уровне кухонных сплетен, а на уровне более-менее серьезном.