Андрей Кураев - Почему православные такие упертые?

Как писал св. Иоанн Дамаскин, святой 7 века: «не все в Боге познаваемо, но не все непознаваемо. Не все познаваемое выразимо, но не все непознаваемое невыразимо». Есть в Боге то, что познаваемо и выразимо, и есть то, что познаваемо нами, но на каком-то несловесном уровне.

Православие не просто. Православие настолько сложно и жизненно, что в нем есть место даже для простоты и простецов.

Воспевание «простой» веры просто вредно. Любое бескультурье мстит за себя – в том числе и бескультурье религиозное. Вам как полиграфистам могу привести печальный пример репринтного издания полного собрания творений святого Иоанна Златоуста. Это величайший и популярнейший православный богослов. Первый том вышел в 1991 году, двенадцатый - в 2004-м. Тираж первого тома 75000 экз. Тираж 12-го – 3000 экз. То, что в 25 раз упал круг читателей Иоанна Златоуста при общем несомненном росте числа православных, на мой взгляд, чрезвычайно негативный симптом. Попсовые дешевые брошюрки про «блаженных стариц» и «последние времена» отбили у церковных людей вкус к серьезной духовной пище. Причем даже у священников. В Русской Церкви около 30 000 священнослужителей. И, выходит, лишь один из них желает познакомиться с творчеством Златоуста…

А за пределами Церкви религиозное «опрощение» ведет к росту сект и оккультизма.

- А что ужасного в учении Льва Толстого?

- Кощунствовать по поводу святынь народа - это непристойно. Взять, к примеру, Некрасова, о котором я не дерзну сказать, что он был православным христианином. Но с какой любовью он описывает храм… Для него это святыня не потому, что он в церкви ощущает Бога, а потому, что это народное утешение. Для Некрасова храм освящен не Духом, а народной слезой. Но все же – освящен. Поэтому он с такой любовью описывает все, что связано с православием. А Толстой? В его "Воскресении" есть совершенно дикая 39-я глава с описанием литургии в кощунственных тонах. Здесь художественный и человеческий гений оставил Льва Николаевича.

Толстой - гений деталей и подробностей, он умел понимать и подмечать символические мелочи. Подробности в одежде, чертах лица, речи персонажа. Как же он смог просмотреть столь крупный феномен в истории, как Церковь, не попытавшись понять, в чем здесь символизм и значение церковной жизни?

Я знаю многих людей, пришедших в православие через буддизм, индийские религии, даосизм. Изучив чужие традиции и проникнувшись к ним уважением, они вдруг по-другому посмотрели на православие. Оказывается, в нем есть все то, что они искали, и даже больше. То, что раньше им казалось примитивным, оказалось вовсе не таким. Именно этого уважения к истории и традициям, желания понять и услышать другого у Толстого не оказалось, когда речь зашла о православии.

- Наверное, не только в этом смысл расхождения Церкви и Толстого?

- Разумеется. Основная идея Толстого в том, что Бог - это твоя совесть, и ничего более. Христос для него лишь один из многих «учителей человечества».

Но евангельский Христос не просто тот, кто дает нам инструкции, как жить. Он еще реально все время Свою руку рядом с нашими держит. "Моя сила в вас да пребудет. Примите Мое причастие. Мою благодать и силу, и тогда Моя сила сольется с вашей". Это называется в православном богословии синергия - содействование, сотрудничество. Это диалог. И вот этого диалога, этого ощущения, что что-то другое, не-моё, может войти в жизнь человека, нет ни у толстовцев, ни у рериховцев. Для них весь путь духовного восхождения - это бесконечный монолог, это само-совершенствование. Бог для них – «мое высшее Я».

Мера их глухоты к тому, что создано христианской культурой, предельно ярко высказалась для меня в комментарии, который рериховский журнал "Дельфис" сделал по поводу "Фауста" Гете. Один из авторов этого журнала сказал, что Мефистофель в итоге побеждает Фауста, а редакция делает от себя примечание: "Фауст у Гете в конце концов побеждает Мефистофеля, и тот остается ни с чем, в то время как ангелы возносят с собой бессмертную часть Фауста" [56][56].

Это удивительная глухота. Ведь на самом деле сюжет у Гете совершенно другой. Он начинается с того, что Бог говорит Мефистофелю: "Тебе позволено. Ступай и завладей его душой. И если можешь, поведи путем разврата за собой". То есть Бог снимает Свою защиту со свободы человеческой души Фауста. И тот оказывается бессилен перед духом злобы. Фауст не свободен в своем странствии. И кончается вся история его страшным поражением - на нем человеческая кровь, смерть стариков во второй части. Он умирает растертый в грязь, совершенно растоптанный. И когда Мефистофель готовится взять свою законную добычу, Богородица упрашивает Христа спасти Фауста, потому что он не сам виноват в своем бедствии - он был пленен Мефистофелем с разрешения Господа. И по молитвам Богородицы сонм ангелов приходит и выхватывает погибшую душу Фауста из рук Мефистофеля. Так что не Фауст себя спасает. Он побежден, но любовь Христова окажется сильней.

И вот этой диалогичности и сложности религиозного сюжета не заметили рериховцы. Как не заметил этого и Лев Толстой в своем взгляде на Евангелие, где оказывалось, что всего-навсего был такой человек – Иисус, который не был Богом, который не воскрешал людей, да и Сам не воскрес.

То, что эти люди придерживаются таких взглядов, - это их право. Но мне больно, что они при этом считают, будто это и есть христианство. И когда они в свой монологизм насильно втирают христианские тексты, мне это кажется недопустимым и кощунственным. И в этом моя научная и этическая обида на них.

- А что значит - «предать анафеме»?

- Это значит публично засвидетельствовать несовместимость той или иной идеи с христианской верой или же отлученность данного человека или группы людей от церковного общения. И это ни в коем случае не проклятие!

В католической традиции – это проклятие, да, но в православии я знаю только один случай, когда анафема провозглашалась как проклятие. Это был 1821 год. Греки подняли восстание против турок, и султан вознамерился издать закон, согласно которому все православное население в Турецкой империи объявлялось вне закона и подлежало вырезанию. Надо отдать должное главе мусульманского духовенства: он отказался подписать это распоряжение, за что был сразу убран и на его место султаном был поставлен другой человек. Но в результате этой заминки об этом замысле стало известно в правительствующих кругах, а поскольку в правительство Турецкой империи, в ранге трехбунчужного паши, по статусу входил константинопольский патриарх, то об этом узнал и он. И вот перед ним встал страшный выбор – либо гибель всех его соотечественников, либо какой-то неожиданный поступок. И тогда он публично издал послание, от своего имени и от имени Синода – с анафемой всех восставших греков. И вот в этом случае анафема означала отнюдь не просто отказ в церковном общении - потому что туркам, которые сами были вне Церкви, было бы непонятно, в чем тут наказание. Там были страшные слова именно проклятия – «пусть ваши жены станут вдовами, пусть ваши дети будут сиротами, пусть земля станет как бесплодный камень под вашими ногами, а небо – медным тазом, которое будет сжигать вас огнем, ну и так далее». Вот это и был единственный подобный случай в православной традиции.