Мигель Унамуно - О трагическом чувстве жизни

Испанец, испанец до мозга костей, Мигель де Молинос, в своем Духовном руководителе, помогающем душе и направляющем ее по духовному пути для достижения совершенного созерцания и богатого сокровища внутреннего мира сказал (§175): «Тому, кто хочет преуспеть в мистическом познании, следует отрешиться и отказаться от пяти вещей: во-первых, от вещей сотворенных; во-вторых, от вещей временных; в-третьих, от самих даров Духа Святого; в-четвертых, от самого себя; и в-пятых, надо отрешиться от самого Бога». И добавляет, что «последнее является наиболее совершенным состоянием души, поскольку душа, отрешившись от самой себя, теряет себя в Боге, и только та душа, что себя потеряет, сумеет себя обрести». О да, Молинос - истинный испанец, и не менее испанским является это парадоксальное выражение квиетизма, а скорее - нигилизма, ведь в другом месте он сам говорит о самоуничтожении в Боге. Однако не менее, а может быть даже и еще более испанцами были иезуиты, которые с ним воевали, вполне законно возражая против небытия. Ведь религия не есть жажда самоуничтожения, напротив, она есть страстное желание всей полноты бытия, жажда жизни, а не жажда смерти. «Вечная религия, живущая в недрах человеческой души..., индивидуальное сновидение человеческого сердца, это культ его бытия, поклонение жизни», - говорит Флобер ( Par les champs et par le greves , VII).

Когда на заре Нового времени, в эпоху Возрождения, возрождается языческое религиозное чувство, оно принимает конкретную форму, выразившись в рыцарском идеале с его кодексами любви и чести. Но это было христианизированное язычество, язычество, принявшее крещение. «Женщина, прекрасная дама - donna - была божеством этих суровых сердец. В памятниках этой первоначальной эпохи, если поискать, всегда можно найти этот идеал женщины во всей его чистоте и всемогуществе: целая Вселенная была женщиной. На заре Нового времени так было в Германии, во Франции, в Провансе, Испании и Италии. В соответствии с этим образом изображалась история; троянцы и римляне походили на странствующих рыцарей, так же как и арабы-сарацины, турки, султан и Саладин... В этом вселенском братстве ангелы, святые, чудеса, рай, существовали в странном сочетании с фантастическими и сладострастными чертами восточного мира, и все это в крещении нареклось рыцарством». Так сказал недавно Франческо де Санктис ( Storia della letteratura italiana , II). По его словам, для людей той эпохи «даже в раю наслаждением влюбленного было созерцание своей дамы - Madonna , ~ и без своей дамы он не пожелал бы отправиться в рай'. Действительно, чем было рыцарство, которое позднее Сервантес, вознамерившись покончить с ним при помощи смеха, очистил и христианизировал в Дон Кихоте, если не поистине чудовищным религиозным гибридом язычества и христианства, Евангелием которого была, быть может, легенда о Тристане и Изольде? И разве не является кульминацией христианской религии мистиков - этих странствующих рыцарей, искателей божественного, - культ обожествленной женщины, культ Девы Матери? И что такое мариолатрия Святого Бонавентуры, этого трубадура Пресвятой Девы Марии? То была любовь к самому источнику жизни, любовь к тому, что спасает нас от смерти.

Но к концу Ренессанса от этой религии женщины перешли к религии науки; вожделение кончилось тем, что уже изначально содержалось в его глубинной основе: любопытством, страстным желанием вкусить от плода древа познания добра и зла. Вся Европа ринулась учиться в Болонский Университет. На смену рыцарству пришел платонизм, стремление разгадать тайну мира и жизни, но, в сущности, лишь для того, чтобы спасти жизнь, которую прежде хотели спасти посредством культа женщины. Человеческое сознание стремилось проникнуть в Универсальное Сознание, но, может быть, даже не отдавая себе в этом отчета, только лишь для того, чтобы спасти себя.

Дело в том, что мы чувствуем и воображаем себе Универсальное Сознание - и в этом чувстве и воображении проявляем свою религиозность - только для того, чтобы спасти каждое из наших индивидуальных сознаний. Почему?

Я должен еще раз повторить, что страстное желание бессмертия души, ее вечности, так или иначе присутствующее в нашем личном и индивидуальном сознании, является, так же как и страстное желание бытия Бога, сущностью религии. Одно без другого не существует, потому что, по сути дела, это одно и то же. Но как только мы предпринимаем попытку конкретизировать и рационализировать наше желание бессмертия, определить его для самих себя, возникает еще больше трудностей, чем при попытке рационализировать Бога.

Чтобы оправдать бессмертную жажду бессмертия перед нашим собственным слабым разумом, апеллировали также к общему признанию людей: Реrтапеrе animos arbitratur consensu nationum omnium {204} 204 Реrтапеrе animos arbitratur consensu nationum omnium (Tuscul Quaest., XVI, 36) - Все народы признают, что душа сохраняется (после смерти) (лат.) (Цицерон). , как говорил, вместе с древними, Цицерон (Tuscul. Quaest., XVI, 36); но тот же самый компилятор чувств, которые испытывали древние, признавался, что, пока он читал платоновского Федона , пока и соглашался с приводимыми там доводами в пользу бессмертия души; но как только он закрывал книгу и начинал своим собственным умом решать эту проблему, все его согласие улетучивалось, assentio omnis illa illabitur (cap. XI). И то же самое происходит с каждым из нас, то же происходит со Сведенборгом, самым отважным визионером мира иного, по признанию которого, говоря о загробной жизни без ученых мудрствований о природе души и способе соединения души с телом, он верит, что после смерти будет жить в блаженстве и славе, как человек среди ангелов; но как только он начинает думать о доктрине соединения души с телом, или о гипотезе относительно данного соединения, тотчас же возникают сомнения насчет того, где находится душа - там или здесь, и как только возникает этот вопрос, идея загробной жизни ускользает от него ( De caelo et inferno , §183). А все-таки «тем, что меня волнует, беспокоит, утешает, тем, что может подвигнуть меня на самоотверженные поступки и на самопожертвование, является не что иное, как судьба, ожидающая меня или мою личность, пусть даже ее происхождение, природа и сущность недоступны познанию, вследствие чего философам остается удовлетвориться выводом о том, что моя личность должна будет исчезнуть», - говорит Курно ( Traite ..., §297).

Должны ли мы принять простую и нерассуждающую веру в вечную жизнь, не пытаясь представить себе, какой должна быть эта вечная жизнь? Это невозможно; ничто не может принудить нас к этому. И тем не менее есть такие люди, которые выдают себя за христиан и оставляют этот вопрос почти без всякого внимания. Возьмите какую-нибудь книжку по протестантизму, самую просвещенную, то есть самую рационалистическую, самую культурную, Dogmatik доктора Юлия Кафтана, к примеру, и из 668 страниц, составляющих ее шестое издание (издание 1909 г.), только лишь одна, последняя, страница посвящена этой проблеме. На этой странице вслед за утверждением о том, что Христос есть как начало и середина, так и цель Истории, и что те, кто пребывает во Христе, достигнут полной жизни, вслед за утверждением о вечной жизни тех, кто пребывает во Христе, ни слова не говорится о том, чем эта жизнь может быть. От силы четыре слова посвящены вечной смерти, то есть аду, «потому что этого требует моральный характер христианской веры и надежды». Ее моральный характер, не правда ли? Моральный, а не религиозный, ведь неизвестно, требует ли этого ее религиозный характер. И все это вследствие благоразумной осторожности агностицизма.