Мигель Унамуно - О трагическом чувстве жизни

Кто видел Бога, тот умрет, говорит Писание ( Книга Судей XIII, 22). И разве не является вечное видение Бога вечной смертью, уничтожением личности? Но Святая Тереса в главе XX своей Жизни, описав последнюю стадию молитвы, как исступление, полет или экстаз души, говорит нам, что душа летит, как будто поднятая на облаках или на крыльях могучей орлицы, но «ты летишь, не ведая, где», летишь «с наслаждением», и «если не противишься, то не теряешь сознания, по крайней мере, со мной это происходило таким образом, что я могла сознавать свой полет», то есть не теряла сознания. И Бог «не кажется удовлетворенным, когда воистину восхищает таким образом душу и приближает ее к себе, Он желает приблизить к себе также и тело, невзирая на всю его смертность и прикованность к грешной земле». «Множество раз погружается душа в Бога, а правильнее будет сказать, Господь погружает ее в себя, и, ненадолго удержав ее у себя, оставляет себе одну только волю», а не один только интеллект. Стало быть блаженное видение есть не что иное, как единение воли, в то время как «понимание и память бездействуют...как у человека, который долго спал, видел сны и еще не проснулся». Это «сладостный, упоительный, бесшумный полет». Это упоительный полет, при котором я не утрачиваю самосознания, сознаю себя отличным от Бога, с которым я соединяюсь. И, согласно этой нашей испанской святой и доктору мистического богословия, к восторгу этому восходят через созерцание Человечества Христа, то есть через созерцание чего-то конкретного и человеческого; это видение живого Бога, а не идеи Бога. И в главе XXVIII она говорит нам: «Если есть на небесах нечто - то такое, что восхищало бы взоры наши еще более, чем великая красота тел блаженных, то это величайшая слава, явленная в неповторимом образе Человечности Господа нашего Иисуса Христа»... «Это видение, - прибавляет она, - недоступно взору очей телесных, оно возможно только для очей души».

Из этого следует, что на небесах видят не только Бога, но все в Боге; вернее достигают полного видения Бога, ибо Он объемлет все. И эту идею еще более подчеркивает Якоб Беме. Святая Тереса, в свою очередь, в главе II Moradas septimas говорит, что «это таинственное единение происходит в самой сердцевине души, там, где находится сам Бог». И далее она говорит, что «душа, то есть дух этой души оказывается тождественным с Богом...»; это подобно тому, «как если бы две восковые свечи совместились в такой предельной степени, что их свет стал бы единым светом, или так, что и фитиль, и свет, и воск составляли бы одно целое; но потом вполне можно было бы отделить одну свечу от другой, оставив две свечи, или отделить фитиль от воска». Но существует еще одно, более глубокое единение, которое подобно тому, «как если бы вода падала с неба в реку или в источник, где вся она становилась бы единой водою, так что уже невозможно было бы ни разделить, ни разграничить, которая вода реки, а которая та, что упала с неба; или как если бы маленький ручеек впадал в море, так что у него не было бы никакой возможности выделиться; или как если бы в комнате было бы два окна, через которые проходил бы яркий свет, и хотя он проходил бы разделенным, это был бы все один и тот же свет». Чем же это отличается от духовного и мистического безмолвия Мигеля де Молино- са, третья и высшая ступень которого есть безмолвие мысли? ( Руководитель , глава XVII, §129). Не приблизились ли мы к тому, что ничто это путь, ведущий к укреплению души (гл. XX, §186)? И стоит ли удивляться тому, что Амьель в своем Личном дневнике использует, даже дважды, испанское слово nada (ничто), очевидно, не найдя ни в каком другом языке другого столь же выразительного слова? И тем не менее, если мы будем внимательно читать сочинения святой Тересы, нам станет ясно, что она никогда не пренебрегала чувственным элементом, элементом наслаждения, то есть элементом личного сознания. Душа хочет раствориться в Боге для того, чтобы впитать в себя Бога, обрести сознание своей собственной божественности.

Блаженное видение это любовное созерцание, в котором душа растворяется в Боге и как бы теряется в Нем, или происходит как бы ее самоуничтожение или самоотречение, распространяющееся на весь наш природный способ чувствования. И отсюда - это чувство, которое мы часто испытываем и которое не раз выражалось сатирически не без дерзости и, наверное, нечестиво, п высказываниях о том, что небеса вечной славы это обитель печной скуки. Ведь в противном случае нам пришлось бы презирать эти чувства, хотя они так спонтанны и естественны, или стремиться к их дискредитации.

Конечно, так думают те, кто не отдает себе отчета в том, что высшая радость для человека - в обретении и обогащении сознания. Это не обязательно радость обладания знанием, но и радость самого процесса познания. Когда мы знаем что-либо, мы имеем тенденцию забывать, так что наше познание оказывается, если можно так выразиться, бессознательным. Самая чистая человеческая радость, самое чистое человеческое наслаждение связано с актом усвоения знания, узнавания, с актом обретения знания, то есть способности различать. Отсюда вытекает уже приводившийся выше знаменитый афоризм Лессинга. Вот какой случай произошел со стариком испанцем, сопровождавшим Баска Нуньеса де Балбоа {205} 205 Баск Нуньес де Балбоа (1475-1517) - испанский конкистадор. . Когда, поднявшись на вершину Дарьена, они окинули взором два океана, упав на колени, он воскликнул: «Слава Тебе, Господи! Спасибо, что не дал мне умереть, не увидав такого чуда! ". Но если бы этот человек остался там надолго, то чудо вскоре перестало бы быть чудом, а тем самым и радостью. Его радостью была радость открытия, и, быть может, радость блаженного видения заключается не обязательно в созерцании высшей Истины во всей ее полноте, которого душа могла бы не выдержать, а в радости нескончаемого открытия, бесконечного постижения Истины, сопряженного с усилием, которое всегда поддерживало бы ощущение своего собственного действующего сознания.

Блаженное видение, требующее неподвижности ума, полного знания Истины, а не постепенного ее постижения, нетрудно представить себе как нечто иное, подобно нирване, оказывающееся духовной диффузией, рассеиванием энергии в недрах Бога, возвратом в бессознательное в результате отсутствия столкновений, различий, или, иначе говоря, деятельности.

Но разве не является условием, без которого немыслимо наше вечное единение с Богом, уничтожение нашего желания? Чем отличается погружение моего сознания в Бога от погружения Бога в мое сознание? Ручеек ли теряется в море или море - в ручейке? Результат один и тот же.

Нашей чувственной основой является страстное желание не утратить ощущение непрерывности своего сознания, не разорвать связь наших воспоминаний, не потерять чувства своей собственной конкретной личной идентичности, даже если мы мало-помалу погружаемся в Бога, обогащая Его. Кто в свои восемьдесят лет помнит себя восьмилетнего, хотя и сознает связь между тем, каков он теперь, и тем, каким он был тогда? И можно сказать, что для нашего чувства проблема сводится к тому, существует ли Бог, существует ли человеческая цель Вселенной. Но что значит эта цель? Ведь если всегда можно спросить о почему всякого почему , то точно так же всегда можно спросить о для чег о всякого д ля чего . Полагая, что Бог существует, можно спросить: «Для чего существует Бог?». Для себя самого, - скажут мне. А кто-то непременно возразит: «что дает нам это сознание, кроме вывода об отсутствии сознания?». Но мы всегда приходим к выводу, сделанному еще Плотином ( Энн . II, IX, 8), согласно которому, спросить, почему создан мир - это все равно, что спросить, почему существует душа. Только не почему , a δια τι, для чего .