Мигель Унамуно - О трагическом чувстве жизни

Далее Виндельбанд говорит: «Под философией - в систематическом, а не в историческом, смысле - я понимаю критическую науку об универсально значимых ценностях ( allegemeingutigen Werten )». Но какие же ценности могут иметь более универсальное значение, чем ценность человеческой воли, которая хочет прежде всего и главным образом личного, индивидуального и конкретного бессмертия души, или, иначе говоря, человеческой цели Вселенной, и ценность человеческого разума, который отрицает разумность и даже возможность этого желания? Какие ценности имеют более универсальную значимость, чем рациональная, или математическая, и волитивная, или теологическая, ценности Вселенной, которые находятся в конфликте друг с другом?

Для Виндельбанда, как и для всех кантианцев и неокантианцев вообще, существуют только три нормативные категории, три универсальные нормы: истинное или ложное, прекрасное или безобразное и моральное добро или зло. Философия сводится к логике, эстетике и этике, она изучает соответственно науку, искусство и мораль. За пределами философии остается еще одна категория, категория желательного и нежелательного - или приятного и неприятного, - то есть категория гедонистическая. По их мнению, гедонистическое не может претендовать на универсальную значимость, не может быть нормативным. «Тот, кто ждет от философии, - пишет Виндельбанд, - решения спорного вопроса об оптимизме и пессимизме, кто требует от нее абсолютного суждения о том, дает ли устройство мира больше радостей, чем страданий, или наоборот, тот, если только он не относится к делу дилетантски, трудится над фантомом, ибо хочет найти абсолютные определения в области земного, то есть там, где ни один разумный человек их не ищет». Однако, если это так очевидно, как кажется, то следует иметь в виду, что в случае, если бы я был человеком разумным и вел бы себя совершенно по-дилетантски, то земное внушало бы мне безнадежное отвращение.

Не случайно Бенедетто Кроче в своей философии духа, наряду с эстетикой, то есть наукой о выражении, и логикой, то есть наукой о чистом понятии, выделяет практическую философию, включающую в себя экономику и этику. Действительно, он признает существование такой практической ступени духа, которая является чисто экономической, направлена на единичное и не заботится об универсальном. Яго и Наполеон являют собою совершенный экономический тип, экономическую гениальность, и эта ступень остается вне морали. Через нее проходит всякий человек, так как прежде всего он должен желать быть самим собой, существовать в качестве индивида, и без этой ступени нравственность не имела бы смысла, точно так же как логика не имеет никакого смысла без эстетики. И открытие нормативной ценности экономической ступени, которая ориентируется на гедонистское, по праву принадлежит итальянцу, последователю Макьявелли, который так добросовестно размышлял о virtu , практической активности, которая, строго говоря, не является моральной добродетелью.

Но экономическая ступень есть, в сущности, не что иное, как преддверие ступени религиозной. Религиозное это трансцендентальное экономическое, или гедонистическое. Религия это трансцендентальная экономика, или трансцендентальная гедонистика. В религии человек ищет спасения своей собственной индивидуальности, ее увековечения, чего не позволяют достигнуть ни наука, ни искусство, ни мораль. Ни наука, ни искусство, ни мораль не нуждаются в Боге; в Боге нуждается только религия. И с необычайной точностью наши иезуиты говорят о великой выгоде нашего спасения. Выгода, вот именно выгода, нечто из области экономического, гедонистического, хотя и трансцендентное. И Бог нам нужен не для того, чтобы Он открыл нам истину о сущем или его красоту, и не для того, чтобы, казня и карая, Он укрепил нашу нравственность. Бог нужен нам для того, чтобы Он спас нас, чтобы не дал нам умереть полностью и окончательно. И это индивидуальное желание, будучи желанием всех и каждого из нормальных людей - а ненормальные, по причине ли варварства или избытка культуры, не в счет, - является универсальным и нормативным.

Таким образом, религия это трансцендентная экономика, или, если угодно, метафизика. Вселенная имеет для человека не только логическую, эстетическую и этическую ценность, но также и ценность экономическую, которая, будучи универсальной и нормативной, является ценностью религиозной. Для нас речь идет не только об истине, красоте и добре; речь идет также и прежде всего о спасении индивида, о его бессмертии, то есть о том, чего ни истина, ни красота, ни добро нам дать не могут. Так называемая политическая экономия учит нас удовлетворять наши потребности самым адекватным, самым экономическим, способом, независимо от того, разумны они или нет, прекрасны или безобразны, моральны или аморальны, - ведь экономически выгодным может быть и мошенничество или что-нибудь такое, что со временем приведет нас к смерти, - а высшая человеческая потребность это потребность не умирать, навеки сохранить свою индивидуальную определенность во всей ее полноте. Ведь католическая доктрина евхаристии учит, что как в освященной облатке, так и во всякой ее части субстанция тела Иисуса Христа пребывает всецело. Это означает, что Бог есть все во всей Вселенной, и Он есть все в каждом из индивидов, которые входят в ее состав. И, по сути дела, это принцип не .логический, не эстетический и не этический, но трансцендентно-экономический, или религиозный. И при помощи этой нормы философия может решить спорный вопрос об оптимизме и пессимизме. Если душа человеческая бессмертна, мир экономически, или гедонистически, добр; если душа не бессмертна, мир зол. И тот смысл, который пессимизм и оптимизм придают категориям добра и зла, является не этическим, а экономическим, или гедонистическим. Добро это то, что удовлетворяет нашему витальному желанию, зло это то, что ему не удовлетворяет.

Таким образом, философия это не только логика, эстетика и этика, но и знание о трагедии жизни, рефлексия трагического чувства жизни. Очерк такой философии, с ее неизбежными про тиворечиями и внутренними антиномиями, это и есть то, на что я претендовал в этой книге. И читатель не должен упускать из виду, что я подверг операции самого себя; я занимался самохирургией, и обезболивающее заключалось в самой же операции. Удовольствие оперирующего скрашивало мне боль оперируемого,

Что же касается еще одного моего притязания, то оно состоит в том, что это философия испанская, и если итальянец открывает нормативную и универсальную ценность экономической ступени духа, то именно испанец должен утверждать, что эта ступень есть не что иное, как преддверие религиозной ступени, и что сущность нашей религии, нашего испанского католицизма, с необходимостью предполагает не науку, не искусство, и не мораль, но экономику вечного, или, иначе говоря, божественного; это было бы по-испански, говорю я и оставляю для другой работы - исторической - попытку хоть в какой-то мере обосновать такую позицию. Но хотя та внешняя традиция, которая пред- ставлена в исторических документах, и осталась пока за пределами моего исследования, разве сам я не испанец - и испанец, который никогда не отделял себя от Испании, - а следовательно, продукт испанской традиции, традиции живой, той, что передается в чувствах и идеях, которые снятся во сне, а не в текстах, которые спят?