Мигель де Унамуно - Агония христианства

Когда отцу Гиацинту было еще шестьдесят четыре года и он еще не пережил смерть своей жены, своей матери, он написал Ренану, что твердо верит в «загробную жизнь и конечное спасение души человеческой» (III, 371). Он полагал, что «Ренан, при всей его интеллектуальной мощи, не сумел преодолеть сомнений» (III, 374). Ну а как же насчет его воли? «Ренан, – пишет он, – сомневался решительно во всем и, что в мои годы кажется особенно прискорбным, не умер от своих сомнений, а, напротив, жил ими; он не страдал, а забавлялся ими» (III, 375). С последним вряд ли можно согласиться. Но нет сомнений в том, что сам он, святой отец, агонизировал от своих сомнений. В то время как Ренан знал, что истина в глубинной основе своей печальна.

В свои пятьдесят восемь лет он изобразил себя в трагическом образе, сливающемся с образом Ниагары: «Душа моя – водопад, который низвергается с горных отрогов бурным потоком лет, а быть может, столетий, и чем круче склон, чем стремительнее течение, тем ближе развязка, столь же неотвратимая, сколь и ужасная: смерть и бездна, что лежит за ее порогом; и так будет до тех пор, пока творение Божие не обретет свое спокойное течение, войдя в иное русло, и свою последнюю пристань в лоне своего Бога. Вечное возрождение… Нам с Эмилией уже недолго ждать…» (II, 251). Ни Руссо, ни Шатобриан, или, вернее, Рене, ни Сенанкур, [154]то есть Оберман, не нашли бы красок, более трагических.

Он был воистину человек, он был воистину отец, он был воистину христианин в агонии христианства!

Вот мы и добрались до конца, ибо все на этом свете, а может, и на том тоже, имеет свой конец. Но является ли то, что я сейчас пишу, в самом деле заключением? Смотря что понимать под заключением. Если мы будем понимать под этим просто окончание, то мое заключение это, конечно, окончание, хотя вместе с тем и начало; если же речь будет идти о заключении в логическом смысле этого слова, о логическом выводе, то это мое заключение таковым не является.

Я пишу это свое заключение вдали от моей родины, Испании, в то время, как ее терзает самая унизительная и самая бессмысленная из тираний – тирания выжившей из ума военщины; я пишу его, будучи оторван от родного очага, от семьи, от моих восьмерых детей – внуков у меня пока что нет – и в своей собственной душе я переживаю гражданскую войну, а одновременно с нею и войну религиозную. Агония моей умирающей родины разбудила в моей душе агонию христианства. И теперь я чувствую, как в душе моей политика возгоняется в религию, и в то же самое время религия возгоняется в политику. Я переживаю в своей душе агонию испанского Христа, Христа агонизирующего. И я чувствую в себе агонию Европы, агонию цивилизации, которую мы называем христианской, цивилизации греколатинской, или западной. Агония христианства и агония западной цивилизации – это все одна и та же агония, а не две разные. Христианство убивает западную цивилизацию и одновременно западная цивилизация убивает христианство. Так они и живут, убивая друг друга.

Многие верят в то, что сегодня рождается какая-то новая религия, религия иудейского и вместе с тем татарского происхождения: большевизм – религия, пророками которой были Карл Маркс и Достоевский. Но только разве Достоевский не христианин? И разве Братья Карамазовы – не Евангелие?

А между тем ходят толки о том, что та самая Франция, где я пишу эти строки, чей хлеб я теперь ем и чью воду, вобравшую в себя соли костей ее мертвецов, я пью, обезлюдела, что ее заполонили иностранцы, а все потому что в людях умерла жажда материнства и отцовства, они больше уже не верят в воскресение плоти. Но может быть они верят в бессмертие души, в славу, в историю? Трагическая агония мировой войны очень многим помогла исцелиться от веры в славу.

Здесь неподалеку, в двух шагах от моею жилища, где я пишу эти строки, под Аркой Звезды – аркой имперскою триумфа! – горит вечный огонь на могиле неизвестного солдата, солдата, имя которою уже не войдет в историю. Впрочем, разве не является именем уже само это «неизвестный»? Разве «неизвестный» значит для нас меньше, чем Наполеон Бонапарт? К этой могиле приходят помолиться отцы и матери погибших, думая, что этот неизвестный солдат мог быть и их собственным сыном; сюда приходят помолиться отцы и матери христиане, верующие в воскресение плоти. И вполне возможно, что сюда приходят помолиться отцы и матери неверующие и даже атеисты. И вот, на могиле этой воскресает христианство.

Бедный мой неизвестный солдат, он мог верить в Христа и в воскресение плоти, мог быть верующим или же рационалистом, мог верить в бессмертие души, в историю, а мог и не верить, – но теперь он спит и видит свой последний сон, преданный скорее камню, чем земле, погребенный под огромными каменными плитами тех врат, что не открываются и не закрываются, на которых высечены буквы, запечатлевающие имена, прославившие Империю. Слава Империи? А что это такое?

Несколько дней назад я случайно стал свидетелем одной патриотической церемонии. Я имею в виду торжественную процессию граждан к могиле неизвестного солдата. Приблизившись к его праху, не погребенному, не преданному земле, а замурованному в камень, президент Республики богини Франции вместе со своим Правительством и несколькими генералами в отставке, переодетыми в штатское, надежно схоронился от истории за камнями с высеченной на них надписью, повествующей о кровавой славе Империи. А бедный мой неизвестный солдат, он был, наверное, мальчиком с сердцем и головой, битком набитыми историей, а может быть, совсем наоборот, он терпеть не мог историю.

После того, как патриотическая церемония закончилась, и первое лицо богини Франции вместе с сопровождающими его лицами разошлись по домам; после того, как смолкли крикливые голоса националистов и коммунистов, митинговавших допоздна, какая-то бедная мать – мать, верующая в непорочное материнство Девы Марии, – безмолвно и в полном одиночестве приблизилась к могиле своего неизвестного сына и стала молиться: «Ля приидет царствие Твое!», то есть да приидет Царство Божие, то самое, что не от мира сего. «Благодатная Мария, Господь с Тобою, – продолжала она, – благословенна Ты в женах и благословен Плод чрева Твоего, Иисус Пресвятая Дева Мария, Матерь Божия, молись за нас, грешных, на сей час и в час нашей смерти. Аминь! «Никогда и никто не молился так перед Акрополем! Она молилась и устами этой бедной матери молилась вся христианская Франция. А бедный неизвестный сын – кто знает? – он быть может слышал эту молитву, быть может, умирая, он мечтал о том, что воскреснет, и там, на небе, небе своей родины, своей милой Франции, он найдет свой отчий дом, мечтал о том, чтобы века веков вечной жизни были бы согреты поцелуями его матери, освященными поцелуем света Богоматери.