Ольга Чигиринская - Христианство

Иванов-персонаж и Иванов-автор даже существуют в разных реальностях, но все-таки это один и тот же человек.

Вот примерно так же соотносятся Бог Сын и человек Иисус Христос, примерно, потому что наша аналогия не полна: в отличие от книжного персонажа, человек-Иисус обладает свободой воли. И вопрос о воле человека Иисуса и ее свободе стал следующим догматическим камнем преткновения.

Появилось учение, утверждающее, что Христос, объединив в Себе Божественную и человеческую природы, обладал одной волей – Божественной, поглотившей человеческую (если бы наша аналогия с писателем Ивановым была полной, так и было бы). Это учение называлось монофелитским. Если крайнее монофизитство евтихианского толка неизбежно превращало в спектакль Голгофские страдания Христа, то монофелитство – Его Гефсиманское борение, Его слова, сказанные в добровольно подчиненном Богу человеческом желании избежать предстоящих мук: «Не моя воля, но Твоя да будет», – которые всегда служили для христиан примером и ободрением. Кроме того, утверждение, что во Христе человеческая воля растворилась в Божественной как что-то ненужное, ставило под сомнение ценность свободы человеческой воли, на которой традиционно строилась христианская теодицея («оправдание Бога»). Тенденцию к принижению этой свободы проявлял уже Блаженный Августин (354–430) в перехлестах полемики с пелагианством (см. раздел «Нравственное богословие»). Уже рассказывалось о том, какое развитие получили такие взгляды в эпоху Реформации, но монофелитство создавало для них предпосылки еще в VII столетии.

В конце концов на 6-м Вселенском соборе (680–681) было догматически провозглашено диофелитство и диоэнергизм во Христе: «И две природных воли или хотения в Нем, и два природных действия, неразлучно, неизменно, нераздельно, неслиянно, по учению Святых Отец наших, также проповедуем; два же природных хотения не противоположны, как говорили нечестивые еретики – да не будет! – но Его человеческое хотение последует (а не противостоит или противоборствует), лучше же сказать, подчиняется Его Божественному и всемогущему хотению».

Учение о двух волях и двух действиях во Христе снимает популярный вопрос критиков христианства «зачем Иисус молился Богу – ведь Он сам Бог, значит, молился Он самому себе?» По сути дела, люди, задающие этот вопрос, критикуют не ортодоксальное христианство, а монофелитство. Точно так же те, кто говорит, что Иисус, будучи Божеством, не мог по-настоящему страдать на кресте, по сути дела критикуют монофизитство, в простоте своей принимая его за ортодоксию.

Иисус, несомненно, мог молиться Богу Отцу, ощущая Его в своем человеческом сознании как иную ипостась Своего Божества, Его – как Рождающего, Себя – как Рожденного. Его волю он познавал Своим Божеством, Предвечным Логосом, с которым человеческий разум и душа Иисуса пребывали в постоянном таинственном общении. Он обращался к Богу как человек, и к Рождающему – как Рожденный, как Логос. Его молитва отличалась от нашей, по сути, только тем, что присутствие Бога Он ощущал постоянно, и то, что для большинства из нас загадка – знать волю Бога о себе – для Иисуса было открытой книгой. Оставаясь свободным, Он мог бы противиться этой воле. Но Он исполнил ее.

Последней христологической ересью, всколыхнувшей христианский Восток, стало возникшее в VIII веке иконоборчество . Опять вопрос, казалось бы, не относящийся непосредственно к христологии: «Допустимо ли изображать Христа и почитать эти изображения, если фактически на них отражена только человеческая Его природа?» – оказался формой постановки проблемы о полноте Боговоплощения, о возможности умозрительного расчленения в Нем Божественного и человеческого.

Иконоборчество (запрет на изображение Христа и святых или, в мягкой форме, на выражение перед ними знаков почтения изображенным на них лицам) для многих выглядело привлекательным. Во-первых, из политических соображений – ради взаимоотношений с набирающим силу и международный вес исламом. Из соображений духовных – потому что в народном благочестии почитание священных изображений стало принимать неуместные и соблазнительные формы, близкие языческому идолопоклонству Император Михаил Травл (ум. 829) писал Людовику Благочестивому, вероятно, не слишком сгущая краски, что неумеренные почитатели икон «поклоняются им и ожидают именно от икон себе помощи. Многие облекают их льняными покровами и делают их кумовьями при крещении детей, другие, принимающие на себя монашество, оставили прежний обычай, чтобы кто-нибудь из известных лиц при их пострижении получал волосы в свои руки, а кладут волосы на иконы. Некоторые пресвитеры и клирики соскабливают даже краски с икон и примешивают их к евхаристии. А иные кладут евхаристию на иконы и отсюда уже причащаются. Иные совершают евхаристию не в церквах, а в частных домах, и притом на иконах, которые служат вместо престола».

Конечно, такая практика вступала в вопиющее противоречие с ортодоксальным пониманием иконопочитания. Собор 787 года (VII Вселенский) четко отделил изображения как от лиц, на них изображенных («первообразных»), так и от материала, из которых они изготовлены, и который не являются объектом ни «почитательного поклонения» ( проскинезис , поклон), ни, тем более, «истинного поклонения ( патриа , служение), «которое подобает одному лишь Божескому естеству». Догматическое определение собора объясняло, казалось бы, очевидную вещь: «честь, воздаваемая образу, адресуется первообразному, и кланяющийся перед иконой кланяется ипостаси изображенного на ней». Поэтому изображение Христа по Его человеческой природе (которая только и имеет образ) изображает Богочеловека – не потому что на ней отражается и Его Божество, а потому что сама личность Христа является Богочеловеческой. Связь между образом и первообразом возникает в восприятии человека, и именно это делает возможным поклон перед образом адресовать тому, кто на нем изображен: «ибо сколь часто они чрез изображение на иконах видимы бывают, столько и взирающие на образы побуждаются воспоминать и любить первообразных им».

Тем не менее, слова Михаила Травла свидетельствуют о том, что догмат недостаточно усвоился массовым сознанием, которое увидело в нем только возвращение икон, но не учение о надлежащем отношении к ним. Описанные императором действия выражают не иконопочитание в понимании Собора, а именно рецидивы языческого идолопоклонства. В язычестве, в отличие от христианства, связь между изображением и соотносимым с ним божеством выглядит так: предмет-носитель изображения отождествляется с самим богом, наделяется его свойствами и служит инструментом магического на него воздействия.