Протоиерей Георгий Ореханов - Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников

Этот последний вывод можно проиллюстрировать материалами переписки К. Н. Победоносцева с П. А. Тверским. Обер-прокурор указывает, в частности, по поводу истории духоборов, что она приняла столь острый характер только потому, что «за грехи и ошибки администрации по делам сектантским привыкли все ставить в ответ меня и церковное управление и все валить на мою голову. Напрасно: если бы в духоборческом деле не напутала администрация, без участия и ведома церковных властей – не было бы всей этой путаницы <���…> Если бы делами сектантов не заведовало министерство внутренних дел, не знающее характера и существа сект, – дело мало-помалу обделывалось бы церковными средствами» [1020]. Тот же мотив звучит в переписке с другим корреспондентом: административные меры по отношению к сектантам (суды, выселения) – только вспомогательное средство; главное – подвиг священника и устроение церковной жизни и прихода [1021].

Известно, что К. П. Победоносцев имел возможность игнорировать свою стесненность рамками нормативных документов синодального ведомства тем, что обращался в подходящий момент непосредственно к императору, без утверждения которого ни одно решение Синода принципиального характера не могло быть актуализировано. Но в случае с Л. Н. Толстым этот «механизм» не мог сработать – слишком важным был вопрос, практически приобретший статус события, значимого не только для внутренней жизни России, но и для ее внешнеполитической репутации.

Таким образом, следует обратиться к истории появления синодального акта 20–22 февраля 1901 г. и проанализировать историю его появления и его содержание.

Переходя к вопросу о непосредственной подготовке акта отлучения Л. Н. Толстого, следует заметить, что в этом сюжете ряд вопросов требует самой детальной проработки – необходимо найти ответ на следующие вопросы:

– Каким было отношение к Толстому со стороны императора Александра III? Кроме того, важно понять: каково было в целом отношение русского правительства к Л. Н. Толстому, насколько церковные санкции против писателя были для власти выгодны и приемлемы?

– Какова роль конкретно обер-прокурора Св. Синода К. П. Победоносцева в подготовке известной редакции синодального акта 1901 г. и каково было его отношение к этому акту?

– Какова роль митр. Антония (Вадковского) и его окружения в подготовке синодального акта от 20–22 февраля 1901 г.?

– Является ли синодальный акт действительно отлучением в строгоканоническом смысле слова или мы должны приписывать ему какое-то другое значение?

– Наконец, последнее: насколько вообще осмысленны и практически реализуемы призывы некоторых почитателей писателя «исправить историческую ошибку» и «отменить» распоряжение церковной власти? [1022]

Поставленные вопросы в современной России не только имеют абстрактный научный интерес, но существуют в определенном контексте, т. е. связаны с ожесточенными дискуссиями, которые давно уже получили выраженную идеологическую окраску. Этот контекст определяется вопросом о месте и роли Православной Церкви в жизни России. Очень характерно, что в одной из монографий последнего десятилетия православие характеризуется как «комплекс организационных структур и идеологических постулатов, не имеющих отношения к современности» [1023]. Похоже, к подобной оценке близка и другая исследовательница, серьезно утверждающая с высокой научной трибуны, что «официальная русская христианская православная церковь» (сам термин вызывает уже большое недоумение), которая «утверждала и насаждала в умах и образе жизни верующих» догмы и каноны, а также «ложную доктрину господствующей официальной христианской религии», совершала большой исторический грех, ибо эта доктрина внедрялась часто вопреки «образу жизни» и «историческим особенностям и культуре» русского человека [1024].

Еще один исследователь торопится заявить, что, как бы ни относился современный человек к Церкви, он вынужден «безусловно признать (это не будут отрицать и самые яростные сторонники православия), что разуму с церковным учением делать нечего», а «перед современным человеком сейчас альтернатива, выбор между истиной и Церковью» [1025]. При этом поразителен тот факт, что в «подтверждение» этой глубокой мысли даются ссылки на работы прот. С. Булгакова, который говорит вовсе не о противопоставлении разума и веры, а, наоборот, об их глубокой связи. Другой исследователь творчества Л. Н. Толстого, с явным сочувствием к взглядам писателя, противопоставляет «слепой вере» опору «на логику и факты» [1026], таким образом, совершенно искажая адекватное представление об объеме и содержании понятия «богословие» и давая неверное представление о способе «богословствования» самого Л. Н. Толстого. Далее этот же автор серьезно утверждает, что «с исторической точки зрения» смысл догмата о Св. Троице является «своего рода сокращенным вариантом языческого многобожия»: вместо множества боговявлений вводится всего (!) три Лица Одного Бога [1027]. Возникает законный вопрос, почему же три Лица, а не два, ведь так для человечества было бы еще экономнее?

Таким образом, авторы, пытающиеся представить какие-либо аргументы в пользу Л. Н. Толстого в его конфликте с Церковью, заранее ставят перед собой неблагодарную задачу, не имеющую никакого отношения к науке, – дать совершенно искаженный образ Церкви и ее учения, создать миф об «идеологической структуре», враждебной всякому проявлению прогресса и культуры.

Именно в рамках этой псевдонаучной «парадигмы» синодальный акт 1901 г. представляется как «одна из скандальных страниц» истории русской Церкви [1028], которая при этом настойчиво призывается к переосмыслению своих «отношений» с писателем: «От своего имени Толстой сказать уже ничего не может. Но эта возможность есть у Русской Церкви. Не пора ли понять и принять Толстого как великого русского христианина, выразившего в своем учении о законе любви и непротивлении злому неисчерпаемые гуманистические возможности русского православия» [1029]. Православная иерархия при этом обвиняется в том, что, проповедуя смирение и покорность гражданам России, сознательно и несмиренно не желает «простить бунтарю его гордый дух» [1030].

Нет смысла далее перечислять подобные примеры.

Складывается впечатление, что некоторые современные исследователи работают по следующему методу, впервые проницательно описанному В. Ф. Ходасевичем: «Котлета, съеденная Львом Толстым в 1850 году, для доцента – сущий клад; Толстой еще ест убоину. Но котлета 1900 года – уже несчастье, потому что не укладывается в схему» [1031]. Пришло время, когда необходимо констатировать, что в отношении русской церковной истории подобная «котлетная наука» трещит по всем швам – слишком много появилось таких «научных котлет», которые не укладываются в позитивистские схемы и требуют оперирования понятиями, которым до недавнего времени в отечественной науке места не находилось, например «духовная жизнь» или «христианская вера».