Георгий Бабат - Магнетрон

Несколько лет спустя, во время Великой Отечественной войны, в конце 1941 года Веснин по заданию Комитета Обороны прилетел в блокированный Ленинград, чтобы вывезти часть оборудования КБ-217. Когда неожиданно у него выдался свободный вечер, он решил зайти к Ронину. Веснин хотел оставить ему буханку хлеба и кусок шпига — свой командировочный паек.

— Ронина увезли в больницу еще в августе, — сказала Веснину соседка.

Посетить больницу Веснин в тот свой приезд не успел. Он был ранен во время артиллерийского обстрела города и в тяжелом состоянии вывезен в Москву.

Через год, когда Веснину снова пришлось побывать в Ленинграде, он узнал от старика Мухартова, что Ронин умер в больнице в начале 1942 года.

— А в его комнату вселили вдову мастера Лошакова. Помните «Самодуйного мухомора», который трубки-самодуйки в стекольном цехе изобретал? Он с голоду умер, а старуха выжила. Их дом на дрова разобрали. Дом-то был старый, деревянный. Ну, ее и переселили.

И вот опять Веснин поднялся по знакомой лестнице и вошел в комнату, где прежде жил Ронин. За знакомым столом, на котором когда-то, по-птичьи поджав ноги, восседал Арнольд Исидорович и своим звучным голосом развивал новые технические идеи перед завороженным слушателем, Веснин увидел теперь одутловатую старуху. Голова ее была обмотана знакомым Веснину зеленым шерстяным шарфом, на ногах тоже хорошо знакомые, но уже совсем лысые, меховые унты Анатолия Сидоренко.

На столе, обычно заваленном рукописями, чертежами, рисунками, лежали теперь две горки кнопок и бумажные этикетки с надписью «Ленгалантерейторг». На этикетках были пробиты аккуратные отверстия по двенадцати на каждой. Старуха брала из левой горки верхние половинки кнопок, вдавливала их в отверстия этикеток, потом доставала из правой горки нижние половинки кнопок. Кнопки звонко защелкивались.

— Работа эта очень хорошая, — сказала старуха. — Если норму выполнишь, дают рабочую карточку.

— Тут раньше было много столов. — произнес Веснин.

— Их еще до меня пожгли, — вздохнула Лошакова. — Мне осталась только бумага. А какое от нее тепло? И золы много остается, таскать тяжело. Здесь все больше неспорая, нескладная какая-то бумага была. Газетная горит лучше. А от этой остаются тонкие такие черные пластинки, забивают всю печку, бегают по ним искры, а жара нет. Это, говорят, от мела, мел в такую бумагу, что ли, кладут…

Кнопки щелкали и щелкали.

— Папки — это всего хуже, — монотонно, невнятно бормотала старуха. — Долго тлеют, никак не займутся. Застынешь, пока вздуешь огонь, золы наглотаешься. А папка все только сверху тлеет, углы корчатся, долго огонь не проходит в нутро… С виду-то папка красная, как уголь, а поворошишь, раскроешь ее — внутри страницы-то все еще белые. Очень неспоро папки горят.

С немым отчаянием смотрел Веснин на маленькую железную печку «буржуйку», пожравшую все рукописное наследие Ронина… Дверца была открыта, и в куче потухшей, давно остывшей золы Веснин разглядел обгорелый клочок бумаги, на котором видны были похожие на божьих коровок буквы. Веснин нагнулся, протянул руку, осторожно вытянул из золы хрупкий, словно покрывшийся загаром листок. Утраченная вселенная … — начал читать он, но листок рассыпался, превратился в прах. На ладони Веснина осталась лишь тончайшая, почти невесомая пыль, улетающий от его дыхания пепел.

Старуха прилежно защелкивала кнопки. Она старалась выработать норму.

«Если бы это все было сожжено для спасения жизни ребенка, — думал Веснин, — если бы здесь в комнате лежала роженица…»

Он хотел спросить, не осталось ли все же хоть что-нибудь, хоть какие-либо бумаги, но не в силах был заставить себя произнести хотя бы слово. Он молча смотрел на несчастную старуху, которая неловкими, опухшими, обмороженными пальцами неустанно защелкивала кнопки.

На кровати, покрытой истрепанной шинелью, Веснин увидел хорошо взбитую подушку, обтянутую наволочкой со знакомой ему заплатой.

— Это тоже от Арнольда Исидоровича осталось… Говорят, как началась война, так он в эту наволочку пропасть старой, исписанной бумаги запихал и все таскал за собой и в бомбоубежище и на крышу, когда по охране дома дежурил.

— Вы их тоже сожгли, эти бумаги? — не глядя на нее, спросил Веснин.

— Так там же все уже исписанное только было, использованное. Чистую бумагу я всю сберегла: и копирку, и тетради неначатые, и книги, которые в хорошем переплете. Думала, выздоровеет, может, так ему еще это все пригодится…

Она встала, тяжелыми, шаркающими шагами подошла к шкафу и достала оттуда несколько разрозненных томов медицинской энциклопедии…

Много времени спустя, уже после Отечественной войны, Веснину довелось еще раз услыхать о Ронине. Веснин ехал в командировку и, по своему обыкновению, занимал верхнюю полку. Внизу сидели офицеры войск связи — два лейтенанта и капитан. Они оживленно беседовали. Услыхав, что речь идет о сантиметровых волнах, Веснин невольно стал слушать.

— Первый многорезонаторный магнетрон был построен академиком Беневоленским, — авторитетно заявил беленький, розовощекий, миловидный, как девочка, молоденький лейтенантик, раскуривая трубку. — Но дело у него долго не ладилось, — продолжал он, затянувшись и выпустив дым. — Прибор плохо работал, Беневоленский никак не мог взять один интеграл. Как раз в это время прибывает из Одесского института на дипломную практику такой шустренький студент-одессит, из этих, так сказать, типичных одесситов, с одухотворенно жестикулирующими руками и темпераментным носом. «Моя фамилия Ронин, — говорит этот адепт спекулятивной мысли. — Могу, говорит, взять этот интеграл». И сразу пишет подробное решение. Потом, когда спокойненько, не торопясь, во всем этом разобрались, решение оказалось неверным. Но тогда… — лейтенантик снова затянулся, откашлялся, сплюнул и продолжал, — тогда Беневоленскому, при разборе этого неверного решения, пришла в голову совершенно новая конструктивная идея. Он все сразу уладил в магнетроне, и прибор принял свою современную форму.

— Но ведь была же, говорят, авторская заявка Ронина на многорезонаторный магнетрон, — возразил капитан.

— Да нет же, говорю я вам! — воскликнул белокурый лейтенант, положив на стол трубку. — Слух об этой якобы существовавшей ронинской заявке пустил академик Волков в пику Беневоленскому, которому он завидует.

— А я слыхал, — произнес до того молчавший второй лейтенант, — что никакого Ронина не существовало вовсе, что Ронин — это на самом деле псевдоним одного творческого содружества, имя собирательное, вроде Козьмы Пруткова или, например, Кукрыниксы. Говорят, что все статьи, подписанные этим именем, принадлежат перу видного специалиста профессора Рокотова, а его соавтор — это некий инженер Оленин. Они взяли первый слог одной фамилии и прибавили к нему последний слог второй фамилии. Вот и получилось у них Ро-нин.