Георгий Бабат - Магнетрон

И Костя опять посмотрел на Муравейского с такой жаркой ненавистью, что под этим взглядом камень мог бы треснуть. Но Муравейский спокойно и даже довольно весело выдержал Костин взгляд.

Студенецкий тронул свои усы душистым шелковым платком и снова обратился к Косте:

— Благодарю вас, товарищ Мухартов, за столь подробное разъяснение. — Сделав небольшую паузу, технический директор добавил: — Дайте мне, пожалуйста, ваш пропуск.

Костя щелкнул одной из своих застежек-молний, вынул из верхнего кармана книжечку, аккуратно обернутую калькой, и протянул ее техническому директору.

— Еще раз благодарю, — сказал Студенецкий.

Он развернул чистый, словно только что выданный, заводской пропуск на имя К. И. Мухартова, взглянул на Костю и опустил его пропуск в свой карман.

— А теперь идите в отдел кадров, чтобы вам оформили расчет. Мне кажется, вы вполне заслужили того, чтобы быть персонально упомянутым в приказе по заводу. Я подразумеваю приказ об увольнении…

Повторив Веснину дословно эту фразу Студенецкого, Костя вздохнул, пригладил свою челочку и сказал:

— Вы, Владимир Сергеевич, сами увидите: Ваня не подведет. Он лучше меня справится. Ручаюсь.

Веснин тут же пошел к Муравейскому:

— Неужели вы не могли отстоять Костю?

— Никогда я не думал, что мне придется стать проповедником, — вздохнул Муравейский. — Но вас я учу и учу жить, уподобляясь тому, кто вздумал бы сеять рожь на камне. И все же не могу устоять от того, чтобы и сейчас вместо прямого ответа прочесть вам небольшую лекцию, которая даст вам ответ не прямой, а как библейская притча — иносказательный, но зато, подобно притче, совершенно исчерпывающий. Вы, Володя, не упрощайте, не примитивизируйте, так сказать. Математики различают величины скалярные и векторные. Для скаляров справедливо правило, что от перестановки сомножителей произведение не меняется. Дважды два всегда будет четыре. В векторном же произведении при перестановке множителей знак произведения переходит в обратный. Произведение двух сил может дать и притяжение и отталкивание. При перемене мест векторов-сомножителей вместо подъема получается спуск. Расширение переходит в сжатие…

— Вы старший инженер бригады, — перебил Веснин, — вы должны были доказать Студенецкому, что Костя не виноват, не так сильно виноват.

— Человеческие отношения, вообще говоря, подчиняются более сложным законам, чем законы векторной алгебры, — невозмутимо продолжал Муравейский. — Если бы Студенецкий увидал металлизацию мух до вашего исторического выступления на совещании, когда он еще находился под впечатлением нескрываемого восхищения, с каким вы изволили внимать его импровизации на тему о будущем электровакуумной промышленности, Костя, вероятно, отделался бы легким внушением, пересыпанным стариковскими шутками. После вашего выступления на совещании по поводу вышедших из строя американских тиратронов не могло быть и речи о мирном урегулировании инцидента с мухами. Вот почему я не счел нужным вести бесполезные словопрения со стариком. Мое вмешательство могло бы его только подзадорить на какую-нибудь еще сверхгадость по отношению к вам или к Мухартову. Я пытался сдемпфировать удар сколько мог. Но увидел, верьте мне, что самое лучшее, что я мог сделать, — это молчать, чтобы не подливать еще масла в огонь.

Все сказанное Муравейским выглядело до некоторой степени обоснованно.

— А все-таки вы плохой товарищ, — сказал Веснин.

Не советуясь с Муравейским и не докладывая ему, хотя это он должен был сделать, Веснин пошел в отдел кадров

С отделом кадров Веснин имел дело один раз в жизни, когда поступал на завод. Он подошел тогда к небольшому окошку, которое было пробито в стене в конце коридора. Сдав свои документы девушке, выглянувшей из окошка, он ушел, не заходя внутрь помещения.

На этот раз, минуя окно, он постучал в дверь, на которой висели таблички с надписями: «Отдел кадров», «Заведующий отделом».

Из окошка высунулась та же девушка.

На восклицание «Посторонние сюда не допускаются!» Веснин ответил, что ему необходимо срочно, по важному вопросу, связанному с работой лаборатории, видеть начальника отдела.

Ему предложили подождать. Помещение, в которое его впустили, вызвало у Веснина чувство, близкое к тому, какое испытывает человек глубоко верующий, войдя в храм. Это чувство можно было бы назвать благоговейной надеждой.

Папки с документами — «личные дела» — нескольких тысяч человек «рабочих, служащих, ИТР, административного персонала завода» стояли в застекленных, запертых на ключ шкафах. В каждой папке заключался краткий отчет о жизненном пути отдельного работника завода, намеки на его будущую судьбу: поощрения, благодарности, взыскания, выговоры, продвижения или понижения по службе, смена профессии. Группа папок составляла историю бригады, отдела, цеха.

— Вас просят, — сообщила сотрудница отдела, снова занимая свое место у окошка.

Веснин вошел в кабинет заведующего.

Александр Георгиевич Пахарев, завкадрами — остроносый, сухопарый человек лет пятидесяти, внимательно выслушал Веснина. Протерев тщательно и без того ослепительно сиявшие серпообразные стекла очков, завкадрами взглянул на своего посетителя сначала из-под стекол, потом поверх стекол и наконец через стекла.

— Не тогда плясать, когда гроб тесать, — сказал он.

Фамилия Мухартова была ему хорошо знакома. Три человека из одной — семьи, и все отличные работники. Дело Кости Пахарев держал в руках перед самым приходом Веснина. Обнюхав папку сверху, снизу и посредине, Пахарев положил ее на стол и снова взглянул на Веснина.

— Хоть убейте, я ничего поделать не могу. Я ведь не повелитель преисподней, а только рядовой черт. Разве я властен вычеркнуть вашего друга из списка мертвых? Приказ директора есть приказ. Отдел кадров может подать голос при приеме на завод. И то это будет лишь голос совещательный. Увольнение же…

Тут завкадрами замолчал, развел руками, пожал плечами и принялся рассматривать Веснина из-под очков, поверх очков и через очки.

Насытившись вполне лицезрением ходатая за уволенного слесаря, Александр Георгиевич вовсе снял очки и, потерев пальцем переносицу, сказал:

— Обратитесь непосредственно к прямому начальству.

При этом, сохраняя всю свою серьезность, он провел ладонью по бритому подбородку, погладил воображаемую бороду.

— Поклонитесь ему, — добавил Александр Георгиевич. — Он любит сцены раскаяния и смирения, хотя бы показного. Ради товарища это не грешно.