Густав Майринк - Вальпургиева ночь_Ангел западного окна

Впервые со времен детства он увидел в ней не творение человеческих рук, а гранитное чудовище с ядовитым нутром, которое, подобно ночным хищникам, может переваривать все живое вместе с костями. В башне было три яруса, перемычки между ними прорезали круглые отверстия, образуя шахту — глубокий пищевод от пасти до желудка. Наверху в былые времена она из года в год перемалывала ослепших от тьмы осужденных, потом их полумертвыми спускали на веревке на средний ярус к последней кружке воды и корке хлеба, где они доживали последние дни, если, обезумев от шедшего из глубины трупного смрада, не бросались вниз, туда, где гнили останки их предшественников.

В осененном липами дворе веяло влажной вечерней прохладой, но окно домика было все еще открыто.

Оттокар тихонько присел на скамейку под окошком, боясь потревожить старую, измученную подагрой женщину, которая, вероятно, уже спала. Он силился хотя бы на время забыть все, что пережил за этот вечер, как-то оттянуть муку ожидания — наивная детская попытка обмануть свое сердце…

И тут он все-таки дрогнул, почувствовав неодолимую слабость, к горлу подкатил комок. С невероятным трудом юноша подавлял душившие его рыдания. Из-за окна донесся бесцветный, словно приглушенный подушкой голос:

— Оттокар?

— Что, матушка?

— Оттокар, ты не зайдешь поесть?

— Нет, я не голоден. Я уже поел.

За окном снова воцарилась тишина. В комнате раздался тихий металлический звон часов. Пробило половину восьмого. Студент сжал губы и судорожно сцепил ладони: «Что мне делать? Как же мне теперь быть?»

Вновь послышался голос:

— Оттокар?

Он не откликнулся.

— Оттокар?

— Что, матушка?

— Почему… почему ты плачешь, Оттокар?

Он выдавил из себя нечто похожее на смех.

— Я? С чего ты взяла? Я вовсе не плачу. Даже и не думал.

Ответом было недоверчивое молчание.

Он оторвал взгляд от исполосованной тенями земли. «Хоть бы ударили в колокола. Неужели тишина будет длиться бесконечно?»

Он всматривался в багряный окоем, и тут все же нашлись какие-то слова:

— Отец дома?

— Он в трактире. Скоро небось придет.

Оттокар порывисто поднялся.

— Тогда я тоже выйду на часок. Спокойной ночи, мама!

Он взял футляр со скрипкой и взглянул на башню.

— Оттокар?

— Я здесь. Окно закрыть?

— Оттокар… я ведь знаю… Ты не в трактир идешь, а в башню.

— Да… это потом… Там лучшее место для упражнений. Спокойной…

— Она опять придет в башню?

— Божена? Бог мой… ну да… наверно. Иногда она приходит, если есть свободный часок… Мы оба не прочь поболтать немного… Отцу что-нибудь передать?

Голос за окном стал еще печальнее.

— Думаешь, я не знаю, что это не Божена? Я ведь слышу походку. Кто весь день батрачит, не бывает так легок на ногу.

— Опять ты что-то выдумываешь, мама. — Он попытался рассмеяться.

— Ладно, Оттокар. Закрой-ка и в самом деле окно. Так будет лучше. Я хоть не услышу тех страшных песен, которые ты всегда играешь при ней. Мне хотелось… я могла бы помочь тебе, Оттокар!

Уже не слыша последних слов, он поспешил со своей скрипкой к пролому в стене и по неровным каменным ступеням взлетел на деревянные мостки у входа в верхний ярус башни. Студент попал в полукруглое помещение с узким окном, напоминавшим расширенную в метровой толще стены бойницу, оно выходило на юг, и был виден собор, паривший над Градом.

Для отдыха посетителей, ежедневно поднимавшихся в башню, здесь была расставлена кое-какая мебель: грубо сколоченные стулья, стол с графином воды и старый, потертый диван. В полумраке вся эта рухлядь казалась приросшей к стенам и полу. Маленькая железная дверь с распятием вела в камеру, куда два столетия назад была заточена графиня Ламбуа, прабабка Поликсены. Покойница отравила своего мужа и, прежде чем умереть в полном умопомрачении, вскрыла себе вены и кровью нарисовала на стене портрет убиенного. А еще дальше находился каменный мешок в шесть квадратных футов, с глухими стенами — один из узников куском железа выдолбил в кладке углубление, в котором мог поместиться человек. Тридцать лет он вгрызался в стену и, если бы сумел продвинуться еще на пядь, — доскребся бы до воли, чтобы рухнуть в Олений ров.

Но его попытку успели-таки пресечь, и он был обречен на голодную смерть в каменном чреве башни.

Оттокар метался между стен, присаживался на камни оконной ниши и снова вскакивал. Временами он был уверен: Поликсена непременно придет, а через минуту ему казалось, что он больше никогда ее не увидит. И одно страшное ожидание сменялось другим, еще более страшным.

Надежда была неотделима от ужаса.

Каждую ночь он отходил ко сну с образом Поликсены в своем сердце, и этот образ властвовал над ним и во сне, инаяву. Он видел ее, когда играл на скрипке, мысленно разговаривал с ней, оставаясь один. Он строил для нее самые фантастические воздушные замки. Но что же его ждет?.. «Жизнь — темница с глухими стенами», — повторял он в безграничном отчаянии, на какое способно лишь юношеское сердце.

Даже мысль о том, что он когда-нибудь сможет вновь заиграть на своей скрипке, казалась ему невероятнее самой смелой фантазии… И хотя тихий голос, вещавший где-то в груди, уверял его: все будет иначе, совсем не так, как он думает, Оттокар был глух к нему, не хотел слышать никаких утешений.

Боль бывает порой столь сильной и неукротимой, что не желает поддаваться никаким целительным средствам, и всякий ободряющий возглас, даже если он исходит из глубины человеческого естества, лишь сильнее разжигает ее…

В сгущавшейся тьме под сводами и без того мрачной башни с каждой минутой нарастала тревога, которая становилась для Оттокара мукой мученической.

Он вздрагивал при каждом шорохе, доносившемся снаружи, сердце замирало при мысли, что это звуки шагов Поликсены. Он считал секунды, еще мгновение — и она войдет в дверь. Но всякий раз Оттокар ошибался и, вообразив, как она, не дойдя до порога, повернула назад, испытывал страшное отчаяние уже другого рода.

Он познакомился с ней несколько месяцев назад, их первую встречу Оттокар вспоминал как сказку, ставшую былью. А двумя годами раньше ему явился ее образ, когда он увидел портрет дамы эпохи рококо: палево-пепельные волосы, узкий овал лица, жестоко-сладострастный рисунок полуоткрытых губ, полуоскал кровожадных, сверкающих белизной зубок. Портрет висел в «галерее предков» барона Эльзенвангера и взирал со стены на Оттокара, когда тому однажды вечером пришлось играть там для гостей. С тех пор этот образ настолько отчеканился в его сознании, что Оттокар как воочию видел его, стоило только на миг закрыть глаза. Постепенно дама на холсте обрела такую власть над юной томящейся душой, подчинив себе все его чувства и помыслы, будто стала живым существом, дыхание которого он чувствовал на своей груди, когда по вечерам сидел на скамейке под липами и грезил о необыкновенном создании.