Екатерина Докашева - Ахматова, Блок, Цветаева: Серебряный век. Жизнь и любовь русских поэтов и писателей

Итак, было предчувствие судьбы, встречи, которая несет в себе целый мир…

«Что было мне нужно? Почему мне захотелось внимания человека, который мне вовсе не нравился и был мне далек, которого я в то время считала пустым фатом, стоящего по развитию ниже нас, умных и начитанных девушек? Чувственность моя еще совсем не проснулась: поцелуи, объятья – это было где-то далеко-далеко и нереально. Что меня не столько тянуло, сколько толкало к Блоку… “Но то звезды веленье”, – сказала бы Леонор у Кальдерона».

В момент самого представления (спектакля) уже летали искры между главными героями. Была завязка романа, о котором его участники, может быть, даже и не подозревали…

«Первый и единственный за эти годы мой более смелый шаг навстречу Блоку был в вечер представления “Гамлета”. Мы были уже в костюмах Гамлета и Офелии, в гриме. Я чувствовала себя смелее. Венок, сноп полевых цветов, распущенный напоказ всем плащ золотых волос, падающих ниже колен… Блок в черном берете, колете, со шпагой. Мы сидели за кулисами в полутайне, пока готовили сцену. Помост обрывался. Блок сидел на нем, как на скамье, у моих ног, потому что табурет мой стоял выше, на самом помосте.

Мы говорили о чем-то более личном, чем всегда, а главное, жуткое – я не бежала, я смотрела в глаза, мы были вместе, мы были ближе, чем слова разговора».

Спектакль состоялся. А потом была беседа… И прогулка… двух молодых людей, почувствовавших внезапную тягу друг к другу.

«Был этот разговор и возвращение после него домой. От “театра” – сенного сарая – до дома вниз под горку сквозь совсем молодой березничек, еле в рост человека. Августовская ночь черна в Московской губернии и “звезды были крупными необычно”. Как-то так вышло, что еще в костюмах (переодевались дома) мы ушли с Блоком вдвоем в кутерьме после спектакля и очутились вдвоем Офелией и Гамлетом в этой звездной ночи. Мы были еще в мире того разговора и было не страшно, когда прямо перед нами в широком небосводе медленно прочертил путь большой, сияющий голубизной метеор. “И вдруг звезда полночная упала”.

Перед природой, перед ее жизнью и участием в судьбах мы с Блоком, как оказалось потом, дышали одним дыханием. Эта голубая “звезда полночная” сказала все, что не было сказано. Пускай “ответ немел”, – “дитя Офелия” и не умела сказать ничего о том, что просияло мгновенно и перед взором и в сердцах.

Даже руки наши не встретились и смотрели мы прямо перед собой. И было нам шестнадцать и семнадцать лет».

Этот спектакль и встреча с юной Любой произвели сильное впечатление на Блока. Нельзя сказать, что это была его первая любовь. К тому времени он уже познал чары зрелой женщины, которая была старше его на двадцать лет. Ксении Михайловны Садовской. Но юная Люба была как вестница иных миров. Блок написал цикл стихов, связанных с этим летом и спектаклем. Первое стихотворение из этого цикла было написано уже 2 августа.

Я шел во тьме к заботам и веселью

Вверху сверкал незримый мир духов.

За думой вслед лилися трель за трелью

Напевы звонкие пернатых соловьев.

И вдруг звезда полночная упала,

И ум опять ужалила змея…

Я шел во тьме, и эхо повторяло:

«Зачем дитя Офелия моя».

Люба кажется ему «дитем». Как странно и как характерна эта деталь. Возможно, из этого взгляда потом родится восприятие Любови Менделеевой как Музы и символа Вечной Женственности. Существа не реального, а возвышенного, парящего над миром.

Образ Офелии «в цветах, в причудливом уборе из майских роз и влажных нимф речных» не оставлял поэта. Он пишет еще одно стихотворение и еще… Зимой он вспоминает летнее блаженство… Строгая неприступная Люба казалась ему недосягаемой…

Мне снилась снова ты, в цветах, на шумной сцене,

Безумная, как страсть, спокойная, как сон,

А я, повергнутый, склонял свои колени

И думал: «Счастье там, я снова покорен!»

Но ты, Офелия, смотрела на Гамлета

Без счастья, без любви, богиня красоты,

А розы сыпались на бедного поэта,

И с розами лились, лились его мечты…

Ты умерла, вся в розовом сияньи,

С цветами на груди, с цветами на кудрях,

А я стоял в твоем благоуханьи,

С цветами на груди, на голове, в руках…

Люба манит его, но есть некая грань, которую он преступить не может или не хочет. И его стихи говорят о том чувстве, которое питается не любовными страстями и лихорадкой, а чем-то иным…

Странно: мы шли одинокой тропою,

В зелени леса терялись следы,

Шли, освещенные полной луною,

В час, порождающий страсти мечты.

Стана ее не коснулся рукою,

Губок ее поцелуем не сжег…

Всё в ней сияло такой чистотою,

Взор же был темен и дивно глубок…

На некоторое время они расстаются… Каждый из них живет своей жизнью, но у судьбы иной расклад на происходящее. В 1900 году Любовь Менделеева поступает на Высшие женские курсы, погружается в студенческую жизнь. А Блок, увлеченный учением Владимира Соловьева, со стихами которого его познакомила мать, ощущает мистические токи и Вечную Женственность. Постепенно он приходит к пониманию, что Люба – его судьба. И видит он ее не иначе, как в образе Прекрасной дамы. И потому даже зимой для него звучит Весна…

Ветер принес издалека

Песни весенней намек,

Где-то светло и глубоко

Неба открылся клочок.

В этой бездонной лазури,

В сумерках близкой весны

Плакали зимние бури,

Реяли звездные сны.

Робко, темно и глубоко

Плакали струны мои.

Ветер принес издалека

Звучные песни твои.

Вместе с тем Блок понимает: он видит то, что не могут видеть и знать – другие. Он – избранник других миров…

Небесное умом не измеримо,

Лазурное сокрыто от умов.

Лишь изредка приносят серафимы

Священный сон избранникам миров.

В Любе же постепенно просыпалась женщина, которой хотелось ответной любви и чувств.

«Я ощущала свое проснувшееся молодое тело. Теперь я была уже влюблена в себя, не то что в гимназические годы. Я проводила часы перед зеркалом. Иногда, поздно вечером, когда уже все спали, а я все еще засиделась у туалета, на все лады причесывая или рассыпая волосы, я брала свое бальное платье, надевала его прямо на голое тело и шла в гостиную к большим зеркалам. Закрывала все двери, зажигала большую люстру, позировала перед зеркалами и досадовала, зачем нельзя так показаться на балу. Потом сбрасывала и платье и долго, долго любовалась собой. Я не была ни спортсменкой, ни деловой женщиной; я была нежной, холеной старинной девушкой. Белизна кожи, не спаленная никаким загаром, сохраняла бархатистость и матовость <���…>».

Лето 1901 года было для них знаменательным и способствовало еще большему сближению, еще большему тесному знакомству.

«И вот пришло “мистическое лето”. Встречи наши с Блоком сложились так. Он бывал у нас раза два в неделю. Я всегда угадывала день, когда он приедет: это теперь – верхом на белом коне и в белом студенческом кителе. После обеда в два часа я садилась с книгой на нижней тенистой террасе, всегда с цветком красной вербены в руках, тонкий запах которой особенно любила в то лето. Одевалась я теперь уже не в блузы с юбкой, а в легкие батистовые платья, часто розовые. Одно было любимое – желтовато-розовое с легким белым узором. Вскоре звякала рысь подков по камням. Блок отдавал своего “Мальчика” около ворот и быстро вбегал на террасу. Так как мы встречались “случайно”, я не обязана была никуда уходить, и мы подолгу, часами разговаривали, пока кто-нибудь не придет».