Екатерина Докашева - Ахматова, Блок, Цветаева: Серебряный век. Жизнь и любовь русских поэтов и писателей

Я по-прежнему постоянно с Гончаровой и Ларионовым, люблю их очень. Теперь дело: они хотят ехать в Россию, уже послали свои опросные листы, но все это очень медленно. Если у тебя есть кто-нибудь под рукой из Мин. иностр. дел, устрой, чтобы он нашел их бумаги и телеграфировал сюда в Консульство, чтобы им выдали поскорее [новые] паспорта [взамен просроченных на право приезда в Россию]. Их дело совершенно в порядке, надо только его ускорить.

Я здоров и доволен своей судьбой. Дня через два завожу постоянную комнату и тогда напишу адрес. Писать много не приходилось, все бегал по разным делам.

Здесь сейчас Аничков, Минский, Мещерский (помнишь, бывал у Судейкиных). Приезжал из Рима Трубников.

Целуй, пожалуйста, маму, Леву и всех. Целую тебя.

Всегда твой Коля.

Когда Ларионов поедет в Россию, пришлю с ним тебе всяком всячины из Galerie Lafayette.

<���Приписка А.А. Ахматовой, адресованная Анне Ивановне Гумилевой>.

Из Петрограда в Бежецк. Ноябрь 1917 г:

Милая Мама, только что получила твою открытку от 3 ноября. Посылаю тебе Колино последнее письмо. Не сердись на меня за молчание, мне очень тяжело теперь. Получила ли ты мое письмо?

Целую тебя и Леву.

Твоя Аня.

Когда Гумилев вернулся в Петербург, его Аничка объявила, что просит развода, так как выходит замуж…

Срезневская вспоминает день объявленного Ахматовой решения о разводе. Приезжая в Петербург из Царского Села, Ахматова обычно жила у нее. В их квартиру (улица Боткина, дом 91) летом 1918 года пришел Гумилев. Срезневская пишет:

«Сидя у меня в небольшой темно-красной комнате, на большом диване, Аня сказала, что хочет навеки расстаться с ним. Коля страшно побледнел, помолчал и сказал: “Я всегда говорил, что ты совершенно свободна делать всё, что ты хочешь”. Встал и ушел».

Как истинный рыцарь развод он дал. И поспешно, слишком поспешно женился – на Анне Энгельгард.

Жить ему оставалось не так уж много – три года. Но за это время было сделано немало: работа для издательства «Всемирная литература», основанного Максимом Горьким, руководство студией для молодых поэтов «Звучащая раковина», выпуск сборников стихов «Шатер» и «Колчан». И какие это были стихи! «Память», «Шестое чувство», «Заблудившийся трамвай»… Были, конечно, и увлечения… Без женского внимания он никогда не оставался… Его дон-жуанский список вполне внушителен. И даже не числом, а талантливостью влюбленных в него дам. Татьяна Адамович, Ольга Высотская, Ольга Арбенина, Лариса Рейснер, Ирина Одоевцева (хотя она уверяла, что всего лишь ученица)…

У Анны – тоже череда романов. И в прошлом и в настоящем… Поэт и литературовед Николай Недоброво, талантливый композитор Артур Лурье, друг Гумилева, выдающийся ассириолог и поэт Владимир Шилейко. Уже упоминавшийся Борис Анреп…

Жизнь Гумилева стремительно шла к финалу. В большевистской России он не скрывал своих монархических убеждений, и в 1921 году его арестовали по так называемому «делу Таганцева». Обвиняли в принадлежности к террористической организации, которая ставила своей целью свержение существующего строя. Друзья Гумилева делали попытки освободить его, но все было бесполезным… В августе поэта расстреляли. Место его могилы до сих пор неизвестно…

Его гибель Анна предчувствовала, предвидела… За несколько дней до его смерти она написала стихотворение-прощание:

Не бывать тебе в живых,

Со снегу не встать.

Двадцать восемь штыковых,

Огнестрельных пять.

Горькую обновушку

Другу шила я.

Любит, любит кровушку

Русская земля.

В конце года, который унес у нее друга юности, она написала стихотворение – от лица Гумилева, где все-таки признала, что была к нему несправедлива, отравив изменой, приворожив, но мало дав взамен. И уже предвидя, что таких крепких и сильных клятв в любви ей никто в жизни больше не даст…

В тот давний год, когда зажглась любовь

Как крест престольный в сердце обреченном,

Ты кроткою голубкой не прильнула

К моей груди, но коршуном когтила.

Изменой первою, вином проклятья

Ты напоила друга своего.

Но час настал в зеленые глаза

Тебе глядеться, у жестоких губ

Молить напрасно сладостного дара

И клятв таких, каких ты не слыхала,

Каких еще никто не произнес…

…Если Ахматова и недолюбила Гумилева в земной жизни, то впоследствии старалась сохранить память о нем, как о поэте… Вспоминала ли она его перед смертью? Думается, что да. Не только вспоминала, но и написала Царскосельскую оду, похожую на быстрый шепот-заклинание. Такой интонацией заговаривают…

Настоящую оду

Нашептало… Постой,

Царскосельскую одурь

Прячу в ящик пустой,

В роковую шкатулку,

В кипарисный ларец,

А тому переулку

Наступает конец.

Здесь и мотивы пустоты, и перекличка с «Кипарисовым ларцом» Анненского, благословившего Гумилева на поэзию и чувство земного конца… Она не могла не вспоминать Гумилева, начальную пору знакомства, романтические отношения. Ее любимое Царское Село, аллеи… пруды… строгость и печаль, все, что она любила. Были головокружительные мечты и звезды, падавшие вниз. И еще привкус вечности, от которого избавиться невозможно.

«Но страшно мне – изменишь облик Ты…»

Александр Блок и Любовь Менделеева

В конце своей жизни Александр Блок понял одну истину: в его жизни была – «Люба и все остальные». Люба – это его жена, Любовь Дмитриевна Менделеева, дочь великого русского химика Дмитрия Менделеева.

Осознание этой истины придет слишком поздно. Но что могло измениться, если бы прозрение пришло раньше? И была ли трагедия их взаимоотношений предопределена с самого начала?

Люба и Саша были знакомы с детства, так как их отцы дружили. Но по-настоящему они «увидели» друг друга, когда Александру Блоку было семнадцать лет, а Любови Менделеевой – шестнадцать. И состоялось это новое-старое знакомство в связи с постановкой спектакля в имении Менделеевых Боблово, которое находится недалеко от Клина. Молодежь с энтузиазмом взялась за «Гамлета» Шекспира и к участию в спектакле привлекли соседа – Александра Блока. Офелию должна была играть. Люба. Так под стихи Шекспира зародилось чувство двух людей, любовь которых неотделима от культуры Серебряного века.

Впоследствии Любовь Менделеева в своих воспоминаниях так писала об этом дне:

«О день, роковой для Блока и для меня! Как был он прост и ясен! Жаркий, солнечный, июньский день, расцвет московской флоры. До Петрова дня еще далеко, травы стоят еще не кошенные, благоухают. Благоухает душица, легкими, серыми от цвета колесиками обильно порошащая траву вдоль всей “липовой дорожки”, где Блок увидел впервые ту, которая так неотделима для него от жизни родных им обоим холмов и лугов, которая так умела сливаться со своим цветущим окружением. <���…> После обеда, который в деревне кончался у нас около двух часов, поднялась я в свою комнату на втором этаже и только что собралась сесть за письмо, слышу: рысь верховой лошади, кто-то остановился у ворот, открыл калитку, заводит лошадь и спрашивает у кухни, дома ли Анна Ивановна? Из моего окна ворот и этой части дома не видно; прямо под окном пологая, зеленая железная крыша нижней террасы, справа – разросшийся куст сирени загораживает и ворота, и двор. Меж листьев и ветвей только мелькает. Уже зная, подсознательно, что это “Саша Бекетов”, как говорила мама, рассказывая о своих визитах в Шахматове, я подхожу к окну. Меж листьев сирени мелькает белый конь, которого уводят на конюшню, да невидимо внизу звенят по каменному полу террасы быстрые, твердые, решительные шаги. Сердце бьется тяжело и глухо. Предчувствие? Или что? Но эти удары сердца я слышу и сейчас и слышу звонкий шаг входившего в мою жизнь».