Питер Брайан Медавар - Советы молодому ученому [litres]

«У него джентльменская религия, – читаем мы в одной книге [36] Автор вольно пересказывает эпизод из биографии Дж. Босуэлла «Жизнь Сэмюела Джонсона» (1791, рус. пер. 2003). .

– Молю объяснить, сэр, что сие означает.

– Джентльмены не обсуждают религию».

Я всегда полагал этот отрывок поразительно отталкивающим фрагментом диалога, не делающим чести никому из участников. Если слово «джентльмен» заменить словом «ученый», положение нисколько не улучшится – зато у нас будет более корректное описание склонности великого множества ученых игнорировать религиозные убеждения.

Для ученого нет способа быстрее дискредитировать себя и свою профессию, чем заявить во всеуслышание – в особенности когда никто не спрашивает его мнения, – что науке известны или скоро станут известны ответы на все вопросы, которые вообще стоит задавать, и что вопросы, не подразумевающие научного ответа, суть «псевдовопросы» (или не вопросы вовсе), коими задаются исключительно простаки, а ответы на них дают исключительно легковерные люди.

С радостью отмечаю, что, сколько бы ученых ни мыслило таким образом, в наши дни лишь немногие из них оказываются настолько грубыми или настолько черствыми, чтобы делиться подобным публично. Философски утонченные люди знают, что «научные» нападки на религиозные верования обыкновенно не менее шатки и порочны в своей сути, чем защита этих верований. Ученые не стремятся говорить о религии со своей привилегированной позиции, разве что некоторые из них, изучающие порядок, так сказать, вещей, демонстрируют порой свое превосходство, ибо у них больше возможностей, чем у «профанов», познать великолепие мироздания, – какие бы выводы они сами из этого познания ни делали.

Надеюсь, читатель не сочтет, что я пропагандирую снисходительное отношение к ученым как таковым; ради чести профессии ученые должны прилагать все усилия к тому, чтобы не допустить уничтожения репутации науки. Увы, сегодня уже никто не думает, что наука и цивилизация неразрывно связаны и совместно стремятся обеспечить наилучшее будущее для человечества. Ученым наверняка предстоит столкнуться (и найти способ справиться с этим вызовом) с осознанием того, что наука не только не изменяет к лучшему положение большинства людей, но и опровергает множество мнений, дорогих сердцам этого большинства. Доводится слышать, что благодаря науке искусство превратилось в свое искусственное подобие: место портретной живописи заняла фотография, живую музыку потеснили музыкальные аппараты и т. д., а в повседневной жизни вместо здоровой еды мы теперь питаемся всякими эрзацами – скажем, памятный из детства хлеб с хрустящей корочкой ныне продается химически обесцвеченным или как-то еще обработанным, девитаминизированным или ревитаминизированным, испеченным на пару, предварительно порезанным и упакованным в полиэтиленовый саван.

Впрочем, все перечисленное объясняется, скорее, алчностью производителей, их нежеланием думать о клиентах и даже нечестными махинациями, а вовсе не достижениями науки. Еще в начале девятнадцатого столетия Уильям Коббет, полагая, что рабочему люду надлежит самостоятельно выпекать себе хлеб, язвительно и страстно критиковал некоего пекаря, чью продукцию мы сегодня посчитали бы, пожалуй, великолепной; Коббет обвинял пекаря в том, что он добавляет в тесто квасцы, подсыпает картофельную муку, и в результате «от первоначальной сладости зерна не найти и следа в той неприглядной смеси, каковая получается в итоге, как если бы к хлебу подмешивали древесные опилки».

Не думаю, что ради защиты достоинства современной «пищевой науки» стоит заявлять, будто причина, по которой продукты изготавливаются вот так, заключается в том, что люди хотят их покупать; подобные утверждения противоречат хорошо известному экономическому принципу (предложение порождает спрос), в особенности когда предложение подкрепляется назойливой рекламой, создающей впечатление, что заранее порезанный заменитель хлеба более натурален и больше напоен солнечным светом в зерне, нежели те буханки, которые мы обычно покупали в маленькой пекарне на углу улицы, пока она не закрылась, не выдержав конкуренции с супермаркетом. Но будем честны сами с собой: это ведь ученые продемонстрировали, что хлеб из цельных натуральных зерен и нешлифованный рис намного полезнее, нежели шлифованный белый рис или тот пресловутый обесцвеченный, завитаминизированный или девитаминизированный хлеб. Однако бессмысленно ждать, что общественность начнет славить спасителей от болезни, которой вообще-то не следовало заражаться.

Порой ученых слегка расстраивает то обстоятельство, что обычные люди в большинстве своем очевидно мало интересуются научными достижениями и прорывами.

В объяснении этого, реального или мнимого, безразличия к науке Вольтер сходился с Сэмюелом Джонсоном, и сам данный факт столь невероятного совпадения мнений кое о чем говорит. Объяснение выглядит обоснованным, и ученым стоит с ним смириться, как бы досадно ни было. Наука не оказывает значимого влияния на человеческие отношения – будь то отношения правителя и подданных или les passions de l’ame [37] Дословно «любовные страсти» ( фр .). Название одноименного сочинения Р. Декарта обычно передают по-русски как «Страсти души». ; вдобавок она не дает поводов к восторгам и страданиям и не воздействует на характер и глубину эстетического удовольствия.

В своем «Философском словаре» Вольтер писал, что естествознание «столь несущественно для обыденной жизни, что философы в нем не нуждаются; требуются целые столетия, чтобы усвоить хотя бы часть законов природы, но мудрецу достаточно всего лишь одного дня, чтобы изучить людские обязанности».

Доктор Сэмюел Джонсон в «Жизни Мильтона» насмехался над «фантазиями» Мильтона и Абрахама Каули [38] Абрахам Каули – английский поэт-роялист, один из образованнейших людей своего времени, также занимался медициной и сочинил «ботаническую» поэму «О жизни растений». насчет академии, в которой ученики будут овладевать астрономией, физикой и химией в дополнение к общепринятому набору школьных предметов. Он писал:

Правда в том, что познание внешней природы и освоение науки, что требуется или подразумевается таким познанием, не слишком-то высоко ценится обыденным человеческим разумом. Готовимся ли мы действовать или что-то обсуждать, хотим ли сделать что-то полезное или приятное, нашим первым шагом становится религиозное и этическое осознание правильного и неправильного; далее вспоминается история человечества и те образцы поведения, каковые воплощают собой истину и подтверждают обоснованность распространенного мнения. Благоразумие и справедливость суть добродетели и преимущества, ценящиеся всегда и повсюду, и мы, люди, от природы являемся моралистами, а вот геометрами становимся только по воле случая. Наше взаимодействие с разумной природой обусловлено необходимостью, наши размышления о материи сугубо добровольны и возникают лишь в часы досуга. Физическое знание проявляет себя столь редко, что обычный человек способен прожить половину жизни, не имея возможности оценить свои познания в гидростатике или астрономии, зато признаки и качества моральные и благоразумные являют себя моментально.